Линкольн Чайлд - Город вечной ночи [litres]

– Быть свидетелем зла – значит быть человеком.

Пендергаст встал рядом с ним у окна, и несколько мгновений они молча смотрели на зимний Нью-Йорк, накрытый бледно-желтой дымкой умирающего дня.

– Как ни странно, этот осел Гарриман оказался прав в том смысле, что городом правит один процент, – сказал д’Агоста. – А еще забавно, что убийца, как выяснилось, сам принадлежит к одному проценту. Еще один сверхбогатый, заносчивый ублюдок, получающий удовольствия за счет других. Вы посмотрите на этот город! Меня от него тошнит: самоуверенные говнюки в пентхаусах, разъезжающие по городу в своих стофутовых лимузинах, с их шоферами, дворецкими… – Его голос вдруг стих, а лицо зарделось. – Извините. Я вас не имел в виду.

Он не помнил ни одного случая прежде, когда бы Пендергаст смеялся.

– Винсент, если перефразировать слова одного мудреца, дело ведь не в содержимом вашего счета в банке, а в содержимом вашей души. Разделение мира на богатых и всех остальных – ложная дихотомия, которая к тому же скрывает реальную проблему: в мире много плохих людей как среди богатых, так и среди бедных. Вот реальное разделение – оно между теми, кто старается делать добро, и теми, кто старается только ради себя. Деньги, конечно, увеличивают то зло, которое могут принести богатые; деньги позволяют им выставлять напоказ во всей красе свою вульгарность и преступления.

– Так в чем же ответ?

– Перефразируя слова другого мудреца, «богатые всегда будут с нами». Ответа нет, разве что сделать так, чтобы нам, богатым, не позволялось использовать наши деньги как инструмент подавления и подрыва демократии.

Эти нехарактерные для агента философские размышления удивили д’Агосту.

– Да, но Нью-Йорк меняется. Жить на Манхэттене могут позволить себе не только богатые. То же происходит с Бруклином и Куинсом. Куда захочет меня переселить рабочий люд через десять, двадцать лет?

– Всегда есть Нью-Джерси.

Д’Агоста поперхнулся:

– Вы шутите, да?

– Боюсь, что здешняя комната ужасов спровоцировала меня на неуместную легкомысленность.

Д’Агоста сразу же понял. Это напоминало тех патологоанатомов, которые, вскрыв желудок жертве убийства, принимаются отпускать шутки о спагетти и фрикадельках. Ужас того, что они с Пендергастом только что видели, требует выхода, пусть и посредством неуместного юмора.

– Возвращаясь к делу, – поспешил сказать Пендергаст. – Должен вам признаться, что я лично чувствую огорчение и даже смирение.

– Это почему?

– Озмиан совершенно меня одурачил. До того момента, когда он подсунул нам Хайтауэра в качестве подозреваемого, у меня и в мыслях не было, что один из возможных подозреваемых и есть Озмиан. Это будет долго, очень долго не давать мне покоя.

Два месяца спустя

Заходящее солнце позолотило склоны Внешних Гималаев Индии, отбрасывавших длинные тени на предгорья и каменистые долины. У основания горного хребта Дхауладхар в штате Химачал-Прадеш, милях в пятидесяти к северу от Дхарамсалы, стояла тишина, если не считать доносящихся издалека звуков тибетского лонгхорна, созывающего монахов на обед.

От кедрового леса поднималась дорожка, она петляла на скалах устрашающей крутизны, начиная долгий подъем к вершине Хануман-джи-Ка-Тиба, или Белой горы, высотой 18 500 футов, самого высокого пика хребта. Мили через две от дорожки отходила едва заметная тропа и, сворачивая в сторону от пика, прижималась к стене скалы, на которой она совершала несколько узких головокружительных витков, пока наконец не достигала вершины. Здесь несколько сотен лет стоял большой монастырь, построенный на голых скалах и практически невидимый на склоне горы. Время и стихии почти полностью выветрили высеченные в камне украшения на отлогих парапетах и крышах с башенками.

Высоко на склоне, в маленьком монастырском дворе, окруженном с трех сторон колоннадой, с которой открывался вид на долину внизу, сидела Констанс Грин. Она сидела неподвижно, глядя на четырехлетнего мальчика, играющего у ее ног. Мальчик выкладывал бусины четок рисунком выдающейся сложности для ребенка его возраста.

Лонгхорн прохрипел во второй раз, и в темном проеме двери появилась фигура: человек лет шестидесяти с небольшим, облаченный в ало-шафрановую мантию буддистского монаха. Он посмотрел на Констанс, улыбнулся и кивнул.

– Пора, – сказал человек на английском с тибетским выговором.

– Я знаю.

Она раскрыла объятия, мальчик поднялся, повернулся, обнял ее. Она поцеловала его в голову, в одну щеку, в другую, потом отпустила и позволила монаху по имени Цзеринг взять мальчика за руку и увести через двор в крепость монастыря.

Прислонившись к колонне, Констанс обвела взглядом величественный горный пейзаж. Снизу до нее доносился шум: голоса, ржание лошадей. В монастырь явно заявился гость. Констанс не обращала на это внимания. Она равнодушно смотрела на лес далеко внизу, на высоченные склоны Белой горы, устремившей вершину к небесам. Запах сандалового дерева мешался со знакомыми звуками песнопения. Все чаще в последние дни Констанс испытывала смутное ощущение неудовлетворенности, нереализованности, потребности в действии. Это беспокойство озадачивало ее: она жила рядом с сыном в прекрасном и тихом месте, в убежище для медитаций и созерцания. Чего еще ей желать? Но ее беспокойство только росло.

– Нашли на меня все несчастья. – Она забормотала себе под нос слова древней буддистской молитвы. – Только шествуя путем, смогу я преобразовать негативное в позитивное.

Голоса зазвучали в темном проходе позади нее, и она повернулась в ту сторону. Мгновение спустя во дворе появился высокий человек в запыленной старомодной дорожной одежде.

Констанс, удивленная, вскочила на ноги:

– Алоизий!

– Констанс, – сказал он и быстро пошел к ней, но так же неожиданно остановился – судя по всему, неуверенный в себе.

После некоторого замешательства он показал на каменный парапет, приглашая Констанс сесть. Они сели бок о бок, и она вперилась в него взглядом, настолько удивленная его внезапным и неожиданным появлением, что на время лишилась дара речи.

– Как ты? – спросил он.

– Хорошо, спасибо.

– А твой сын?

Констанс просияла:

– Он быстро учится, он такой счастливый, так полон мягкости и сострадания, такой красивый мальчик. Он идет гулять и кормит диких животных и птиц, а они спускаются ему навстречу, совсем его не боятся. Монахи говорят – он оправдывает все их ожидания, и даже более того.

Неловкое молчание повисло над ними. Пендергаст казался неуверенным, что было так несвойственно для него. Внезапно он заговорил:

– Констанс, нет какого-то легкого или красивого способа облечь в слова то, что я хочу тебе сказать. Поэтому я буду говорить самыми простыми словами. Ты должна вернуться ко мне.