Андерс де ла Мотт - Конец лета

Стратегия выглядела разумной; Вероника допила кофе и решила, что отдых окончен. Тут она заметила в основании термоса обрывок липкой ленты с надписью Собственность семьи Нильсон . Знакомый мамин почерк с завитушками. Липкая лента с краю немного отстала, и Вероника хотела было оторвать ее вовсе, но быстро передумала. Мама учила ее старомодному чистописанию. Учила писать красивыми буквами, совсем не похожими на те, какими полнится ее блокнот, впитывающий людские чувства. Она снова подумала про Леона, про слова, которые она написала ему и в которых теперь раскаивалась. Она надеялась, что эти слова помогут, но они подействовали противоположным образом.

Может быть, так рассуждал и Томми Роот, посылая жене ту открытку из Роттердама? Маттиас сказал, что адреса отправителя на ней не было. Там вообще ничего не было — даже просьбы о прощении. А ведь он бросил свою семью. Неужто Томми Роот понимал то, что сама она осознавать отказывается? Что иногда слова не помогают?

Вероника, готовая ехать дальше, убрала термос в сумку. Завела мотор, посидела какое-то время, раздумывая. Перед ней расстилалась эстготская равнина. Плоские поля, почти как дома. Родные края Кристера Монсона. Кристера Монсона с добрыми глазами и смешной манерой говорить.

Вероника заглушила двигатель. Интересно, есть ли в забегаловке на автозаправке телефон. Она вышла из машины и отправилась в закусочную.

Кристер Монсон как раз вылил тесто в форму, когда заметил, что Белла торопится к двери. Когти зацарапали паркет, послышался нетерпеливый лай, и раздался звонок. Вечера понедельников они с Беллой проводили дома одни. Малин с подружками отправлялась на заседание книжного клуба, и вместо того чтобы ждать ее перед телевизором, Кристер пек печенье к кофе, чтобы жене было что взять с собой в учительскую на следующий день. Ему нравилось, что она возвращается с пустой банкой и рассказывает, как все нахваливали его выпечку. Кекс с ревенем был его любимым, Монсон пек его каждую третью неделю.

Белла продолжала лаять. Монсон повесил фартук на стул и вышел в прихожую. За матовым дверным стеклом маячила смутная фигура.

— Тихо, Белла, — сказал он, но крошка-терьер, как всегда, не послушался, поэтому Монсон просто отодвинул собачку ногой и открыл дверь.

— Здравствуйте! — На пороге стояла женщина лет тридцати с рыжеватыми волосами. В свете лампочки над крыльцом ему показалось, что это кто-то из коллег Малин. Белла все лаяла; Монсон хотел сказать, что Малин не будет еще несколько часов, но вдруг понял, что в женщине есть что-то знакомое. Она протянула ему розовый пакетик ресторанного сахара, и он тут же сообразил, кто это.

— Вы по-прежнему такой собираете? — спросила гостья.

Они уселись в кухне, за маленьким сосновым столиком. Белла привалилась к хозяйскому стулу, склонила голову набок, время от времени ворча, и Монсон, как обычно, сунул ей вкусный кусочек, хотя Малин не нравилось, что он кормит собаку возле стола. Горячий кекс таял на языке. И все же Монсон никак не мог сделать глоток.

Он твердил себе, что это здорово — повидаться с Верой Нильсон, после стольких-то лет, но порадоваться искренне у него не получалось, и потому он просто поздравил ее мысленно с тем, что у нее, кажется, все сложилось неплохо. Вот только что она делает здесь, у него дома? И почему именно сейчас?

Чтобы дать себе время на раздумье, Монсон начал рассказывать, как он и его семья вернулись сюда в 1984 году. Он сослался на то, что Малин предложили хорошую работу и что дети очень хотели домой; это, конечно, было правдой, но Монсон умолчал, что Юхана и Якуба травили в школе. Другие дети издевались над ними, говоря, что их отец — никудышный полицейский. Потом он перешел к событиям восемьдесят шестого: тогда у него нашли рак толстой кишки, он лечился и выздоровел. И решил вести другой образ жизни и сменить профессию.

— Так вы больше не полицейский? — спросила Вера, изучающе глядя на него. Монсон тут же узнал этот взгляд, хотя в последний раз видел его много лет назад.

— Нет. Я работаю в досуговом центре. Здесь, в Мьёльбю. Хорошая работа. Не бессмысленная.

Он потянулся за очередным куском кекса — лишь бы не смотреть ей в глаза. Белла энергично мела хвостом пол.

— В прошлом году я ушел на досрочную пенсию и вот — занимаюсь теперь домом. Дважды в неделю отвожу внуков в садик и хлопочу вокруг Малин, когда она возвращается с работы. Мы любим играть в гольф.

Он основательно откусил от кекса. Даже не успев проглотить, почувствовал, как протестует желудок.

— Ну а ты, Вера?

— Вероника, — поправила она. — Я сменила имя, когда уехала из дома.

Монсон слушал ее рассказ. Работа, учеба за границей, живет в Стокгольме, стала психотерапевтом. Слушал внимательно, кивал и поддакивал в правильных местах. Но ему все время мешало ее поразительное сходство с матерью.

Кекс уже остыл, а Белла убежала к себе в корзинку, когда они заговорили о Билли. Монсон успел собраться с мыслями. Заготовил стандартные ответы типа тех, которые выдавал особо настойчивым журналистам: полиция считает дело Билли раскрытым, и хотя он, Монсон, конечно, разочарован, что до суда над преступником так и не дошло, но тем не менее давным-давно оставил все в прошлом.

Он говорил гостье все это и еще кое-что, стараясь, чтобы слова звучали искренне и убедительно. И одновременно наблюдал за выражением ее лица. Искал на нем признаки злости или желания обвинить его. К своему облегчению, ничего подобного он не увидел. Вероника лишь слегка улыбалась и несколько раз сочувственно кивнула, так что Монсон решил, что опасность миновала. С облегчением констатировал, что зря тревожился, что она явилась сюда не за тем, чтобы призвать его к ответу.

И тут Вероника задала вопрос, который застал его врасплох.

— Как по-вашему, Томми Роот действительно убил моего брата? — тихо спросила она. Только и всего, но Монсон за долю секунды совершил путешествие во времени. Назад в Сконе, в Рефтинге, в то проклятое лето.

Он стоял на заднем дворе полицейского участка. Уличные фонари уже зажглись, но тот, что должен был освещать двор, не работал, и вход в арестантскую тонул в полутьме. Было душно, приближалась гроза. На горизонте сверкали молнии.

Монсон держал связку ключей Роота. Сунул палец в кольцо и крутил. Один ключ от насосной, два — к каким-то дверям на подворье. Четвертый — от красного «амазона», машина стояла тут же, чуть поодаль, у забора. Еще на связке имелся обломок рога косули, в котором Роот просверлил две дыры. Рог был блестящим, его отполировали соседние ключи и жесткие пальцы хозяина. На конце рога болтался пятый ключ; ни Монсон, ни городские следователи не смогли определить, какой замок он отпирает.