Кристофер Йейтс - Мельничная дорога

Не волнуйся, Ханна. Я тружусь на поприще сбора информации, и графики – мой крест.

Отлично. В середине графика есть точка, где линия ныряет вниз перед тем, как снова взвиться вверх. Эта точка соответствует моменту наиболее сильной неприязни. Она и есть Зловещая долина. Случай, например, с андроидом, который почти точно воспроизводит внешность человека – кожа, глаза, черты лица, – и все же в нем что-то не то: будто человек и в то же время не человек. Именно это нервирует людей. Аналогичный эффект производят почти реалистичные персонажи компьютерных игр – чревовещательские манекены и куклы. И клоуны. Клоуны также действуют на меня.

Клоуны – жуткие люди.

То же с моим неподвижным искусственным глазом. Он выглядит настоящим, однако в нем что-то чуточку не так. Некоторых это нервирует, хотя они не могут назвать причину своего беспокойства. Во мне для них чего-то не хватает.

Носи повязку. Она тебе идет, – предложил я.

Чтобы меня сотню раз за неделю называли пираткой? В основном, конечно, дети, но, случается, и взрослые. Кто бы мог подумать?

Что плохого в пиратке?

Ответ такой: когда меня дразнят пираткой, я снова чувствую себя тринадцатилетней. Ты, Патрик, тогда уехал в Мэн, а я осталась в школе, ждала, пока все заживет, когда изготовят мой первый искусственный глаз, и месяцами ходила в повязке. Помнишь Кристи Лейн?

Увы, да.

Мое увечье стало ей подарком. Она не упустила ни единого шанса.

В этот момент уже маявшийся неподалеку официант извинился за то, что прерывает наш разговор, и спросил, не готовы ли мы сделать заказ. Мы послушно открыли меню и выбрали блюда. Я опять не запомнил, что мы ели и пили, только свое ощущение, что не встречал более легкой собеседницы – наша беседа не прекращалась ни на секунду. Но остаток вечера подернут в памяти дымкой. Или не дымкой? Не было ли в тот вечер чего-то странного? Я вообразил или это случилось на самом деле, Ханна?

Все поголубело с краев.

Может, это эффект освещения ресторана?

Стоп. Мы точно обедали в «Голубом морском гриле» или я выдумал наше второе свидание? Из сегодняшнего дня все как будто подернуто бледной пленкой воды. Когда за окнами наступил вечер, стены зала отодвинулись в тень, будто превратились из светлого озера в глубокий океан.

Помню, твое платье очень шло к глазу, и мы оба были в синем.

Это правда или нет?

Наверное, рассудок цепляется за память о нахлынувшей любви, о погружении в светлейшие на земле воды?

Одно я знаю наверняка: в тот вечер и в последующие я все больше влюблялся в тебя, Ханна. Меньше чем за лето чувство стало настолько сильным, что остальной мир померк. Вскоре осталась ты и только ты. То лето мне запомнилось сияющим, бесконечно голубым.

С чего начать?

Видимо, с того, что я жалею, что не написал это письмо в камере и не отослал двадцать три года назад после того, как ты посетил меня в последний раз. Я понял, насколько тебя задело, что я совершил это с Ханной Дженсен без всяких причин. Разумеется, если бы ты мог прочитать письмо сейчас, то убедился бы, что причин на самом деле не было, а если были, то недостаточные.

В первое посещение, когда ты сидел напротив меня за тюремным столом, а вокруг царила обычная суета дня свиданий, ты спросил, зачем я это сделал. Я ответил, что конкретного объяснения нет. Прости, солгал. Не хотел, чтобы ты узнал все, что случилось. Не тогда. А вот теперь не возражал бы, но ты не поймешь. Твоя сердцевина больше не способна что-либо понимать – даже в лучшие дни, которых становится меньше и меньше.

Как было бы здорово вылечить тебя, обратить распад вспять.

Ты был первым человеком, которого я по-настоящему любил. В большинстве случаев я не ищу смыслов, но это что-то для меня значит. Я люблю тебя и буду любить всегда.

Тебе известна только половина из того, что я совершил. А что бы подумал, если бы знал остальное, то, что мне хочется рассказать тебе? Как бы поступил? Остался бы со мной? Помнить, что на свободе есть человек на моей стороне, – это помогло бы мне в опаляющей внутренней борьбе в первые два самых трудных года. А в том месте надо бороться.

Кроме меня, все целиком знал лишь один человек – Ханна.

В этой истории таится больше, чем видно на первый взгляд.

Но я намерен с самого начала прояснить кое-что. Это письмо – не способ защиты. Я ни в коей мере не пытаюсь оправдать или преуменьшить то, что совершил с Ханной Дженсен в 1982 году. То, что я сделал, – неправильно, в этом нет сомнений.

Однако реальность такова, что в любой истории есть не только черное и белое. Правда редко двуцветная, она – калейдоскоп. И у меня есть тоже своя правда.

Но и это еще не все – написать письмо теперь меня побудило желание объяснить, почему после того, как я двадцать три года тебя не видел, приехал о тебе позаботиться. Я женюсь. По крайней мере, так считаю, но никому не делал предложения и даже не купил кольцо, потому что решил прежде поговорить с тобой. Надеюсь, ты не только выслушаешь мою исповедь, но и благословишь. Думаю, если во всем тебе признаюсь, ты позволишь мне найти в мире человека для любви.

Историю я расскажу тебе так, словно ты не являлся ее действующим лицом, будто тебя там никогда не было, потому что в том состоянии, в каком ты сейчас находишься, твой мозг заплутал в тумане. Хотя в каком-то смысле тебя действительно там не было.

Первая правда такова: папаша меня бил, это факт. Но это не имеет отношения к заявлениям в зале суда вроде вот такого: «Ваша честь, я это совершил только потому, что меня колотил отец». Нет, эта правда лишь несколько ярких крупинок в трубке калейдоскопа.

Если везло, обходился ремнем, но случалось, что к процессу подключалась пряжка. А если отец не находил под рукой ремня, мог пустить в ход кулаки. Но в то время в откровении, что получаешь от родителя колотушки, не было ничего особенного.

Восприятие меняется. Отец родился в 1948 году в великом штате Техас, и остатки гордости за родину заставляли его требовать, чтобы мы называли его «дэдди», хотя над нами открыто смеялись. Он вырос в Бомонте в то время, когда все жевали табак, курили сигареты без фильтра и, пропустив стаканчик, драли задницы сыновьям. Уготованный для бедности, отец жил среди болот и нефтяных полей и сам прочувствовал тяжесть родительской руки. Но в четырнадцать лет жизнь претерпела крутой поворот после того, как его мать положили с туберкулезом в больницу, где она умерла от пневмонии. Это случилось в 1962 году – отца увезли в Куинс за полторы тысячи миль на северо-восток к сестре матери. Но хотя влияние географического окружения изменилось, его кредо навечно осталось среди болот.