Натали Дэниелс - Кукушка [litres]

Я не услышала, как по коридору подошла Скрипуха. Поворачиваюсь, когда она отпирает дверь. Смотрю на часы – для лекарств еще рано. Потом вспоминаю, что сегодня должна прийти соцработница, и удивляюсь, что входит не она, а что это Скрипуха привела доктора Робинсон.

– Еще воды, миссис Мортенсен?

Как будто ей не все равно.

– Да, пожалуйста, со льдом и лимоном, – отвечаю я фальшиво бодрым голосом. Но я рада видеть доктора Р.

Скрипуха кривится и приносит новый кувшин с тепловатой водой, забирая старый. Зачем напрягаться? Доктор Робинсон вежливо улыбается Скрипухе, открывает перед ней дверь, чтобы она могла вернуться к тележке. Замечаю пятно у нее на брюках. А волосы сегодня меньше блестят и спутаны на затылке.

– Как пахнет… можно открыть окно? – спрашивает доктор Робинсон.

Наше заведение выкрасили в веселенький желтый цвет, которым никого не обманешь. Я уже принюхалась, но все, кто заходят с улицы, говорят про запах. Краска токсичная. Чокнутая Сита окончательно рехнулась. Раздобыла где-то целую банку и попыталась окунуть в нее голову. У нее здорово получается хватать жизнь за яйца.

Скрипуха не привыкла, чтобы на нее обращали внимание важные гости. Шаркает обратно и делает жалкую попытку открыть окно, прекрасно зная, что шансов никаких. Бурчит что-то банальное, вроде того, что спросит в регистратуре. Не спросит. Ленивая корова.

Доктор Робинсон сдержанно улыбается, подходит к столику и снимает жакет. Я с удовольствием отмечаю, что свитер надет не только шиворот-навыворот, но и задом наперед. Отоваривается в «Агнес Б.».

– Только сегодня утром сообразила, что у нас сессия… Как пахнет! – вяло машет рукой у лица. – Невыносимо!

Подходит к окну и сама пытается открыть. Движения нетерпеливые. Что-то с ней сегодня не так. Вздыхает, заглаживает назад волосы, осторожно пересекает комнату и садится на обычное место. Ставит сумку на пол, и я улавливаю запашок. Все сразу становится на места. Пахнет гораздо сильнее краски. Прекрасно знаю этот запах. Странность в том, что сам на себе человек его не чувствует.

Она поднимает глаза, смущается моего взгляда и наклоняется к сумке. Отправляет в рот очередной леденец, двойная мята. Не поможет! Выпивкой разит за милю, кожа буквально источает спиртные пары. Мне, в общем, нравится этот сладковатый тошнотворный запах – напоминает вишневые леденцы моего детства. Карл пахнет ими всякий раз, как возвращается с попойки. Пьяненький он безобидный; бестолковый и скучный, но безобидный. Интересно, какова в пьяном виде доктор Робинсон? Спорим, такая слегка сумасшедшая…

– Констанс, – произносит она, изо всех сил создавая видимость рабочей обстановки, – я хочу поговорить о ваших волосах. Когда вы заметили, что они выпадают?

Очень бледная. Пожалуй, ее сейчас вырвет.

– Доктор Р…

Я никогда не называла ее так в глаза, но я отпетая оппортунистка и хватаюсь за любые возможности.

– Кажется, я что-то не то съела, – говорит она, и на верхней губе проступают бисеринки пота.

– Да, – говорю я, – или выпили лишнее ведерко.

Простое упоминание – и прорвало. Она зажимает рукой рот. Доктор Робинсон, судебный психиатр, будет блевать в комнате психа. Удивительно! Точно радушная хозяйка, указываю на роскошный серебристый противосамоубийственный унитаз. Она встает. Даже в критическую минуту не торопится и потому не успевает пересечь комнату; рвота капает сквозь пальцы на линолеум. Бедная доктор Р., стоит на коленях, хватаясь за обод унитаза в палате чокнутой, и блюет, как алкашка. Собственно, алкашка и есть. Сейчас она мне нравится, как никогда.

Захожу следом в туалет и кладу руку ей на спину. Она всхлипывает. До чего приятно коснуться человека… У нее широкая и сильная спина. Другой рукой убираю ей волосы. В самом деле очень мягкие. Мне хорошо. Я по природе своей люблю заботиться. Я снова мать. Она ненадолго смолкает, и ее опять выворачивает. Когда наступает следующий перерыв, смываю воду и вытираю ей рот, отмечая про себя иронию происходящего.

Она медленно выпрямляется, сидя на коленях, и встряхивает головой.

– Простите, Констанс! Этому нет оправдания.

Умирает от смущения. И совершенно напрасно! Плохое поведение – мой дом родной.

– Я думала, у нас сессия только в пятницу. Утром позвонили…

– Ш-ш-ш… Неважно. Еще тошнит?

Неуверенно качает головой.

Оставляю ее пока в туалете и наливаю воды из пластмассового кувшина. Она полощет рот и сплевывает в унитаз. Пробует встать.

– Вам надо помыть руки.

Поднимаю ее, кроткую, как ягненка. Она моет руки в говняной раковине и плещет воду на лицо. Я веду ее к кровати и говорю прилечь.

– Нет… – бормочет она. – Простите, это ужасно. Простите…

– Надеюсь, вечер того стоил.

Позволяет уложить себя на покрывало.

– Лучше я пойду… – сгорая от стыда, пытается сесть.

Опять укладываю и уговариваю:

– Всего на минутку, пока я тут приберусь.

Она расслабляется. Я выключаю настольную лампу, снимаю с нее туфли (дорогие «Рассел и Бромли»), беру в туалете из автомата бумажные полотенца, вытираю рвоту на полу и вокруг унитаза. Мою руки, смачиваю под холодной струей фланелевое полотенце, возвращаюсь к постели и прижимаю его ко лбу доктора Робинсон. Она на мгновение открывает глаза, касается полотенца и вежливо бормочет что-то в знак протеста.

Спустя минуту-другую, когда я уже решаю, что она заснула, вдруг говорит:

– Нет, он того не стоил…

А потом трогательно пытается возобновить сессию.

– Я почитала продолжение вашего рассказа. Благодарю.

Вытираю капельку рвоты у нее на подбородке.

– Там было красиво? – спрашивает она сонно. – Когда вы шли… в окрестностях Бата – красиво?

– О да, великолепно! Если не были, обязательно поезжайте!

Она улыбается и, не открывая глаз, едва заметно кивает.

– И ужин в гостинице?

– Пальчики оближешь!

– А комната?

– О да, отличная. Большая кровать с балдахином.

Доктор Р. почти уснула, но все-таки вопросительно приподнимает бровь. Такая она мне нравится, правда нравится.

– Вонючая мозгоправша… – говорю я, тихо подвигая стул к кровати.

Она улыбается. Я сажусь и осторожно глажу ее по волосам. Мы очень близко. На ее лице дергается мускул, и я вспоминаю, как лежала в нескольких дюймах от Несс на большой кровати под балдахином. Вспоминаю ее слова в уравнивающей всех и вся темноте. Она сказала, что хочет кое в чем признаться – как волнительно было это слышать! – толком не зная, почему, она завидовала моим лучшим и старейшим подругам, Элли и Грейс, завидовала любви, которую я к ним испытывала. Я поняла или притворилась, что поняла, потому что чувствовала себя польщенной, и под маской понимания скрыла неловкость. Мы поговорили о женской дружбе. Прошла целая вечность, прежде чем я уснула. Проснулась от того, что почувствовала у себя на бедре ее руку. Прислушалась к дыханию и поняла, что она спит. Наверное, думала, что я Лия. Нежность между нами нелегко загонялась в какие-то рамки. Опасное, тревожащее чувство… Но я была в доску традиционной. Женщины меня не привлекали.