Натали Дэниелс - Кукушка [litres]

Любит высосать последний воздух из обрывков парусов.

– Значит, обойдемся без ослиного порно!

Настроение у меня выше среднего.

Скрипуха показывает зубы. Не улыбка, а оскал. В который раз отмечаю, что зубы у нее очень приличные. Немного скошены внутрь, как у акулы. Потом вспоминаю, что я у нее на плохом счету.

Вчера или позавчера мы с Чокнутой Ситой смотрели в телекомнате телик. Там нет ничего, кроме экрана, который привинчен к стене, дивана и пластмассового стула, которые тоже привинчены. Повторяли «Стесняюсь своего тела». Чокнутая Сита влюблена в блондинистого доктора. Совсем на нем свихнулась. Мечтает оказаться с ним наедине в белом кабинете какого-нибудь медзаведения и интимно рассказать ему про свой псориаз. Мы обе обожаем это шоу и все время просим включить его по бесплатному каналу. Чужие конфузы неизменно улучшают настроение – беспроигрышный рецепт. В тот день блондинчик копался в складках плоти Шэрон из Хартлпула в поиске неуловимых генитальных бородавок. Сама Шэрон едва могла дотянуться до своего южного полюса, не говоря уже о том, чтобы его увидеть. Но мы-то могли. И, по разным причинам, были совершенно очарованы. Интимное место светловолосой Шаззы напоминало маленького спящего зверька, уютно свернувшегося в стоге сена. Соню, например. В то же время было в нем что-то такое унылое и одинокое, что мне взгрустнулось. А вот Чокнутой Сите – нет. Она развалилась на диване и беззаботно мастурбировала, как только наш док оказывался рядом с чьими-то гениталиями. Я устроилась на пластмассовом стуле. Еще с анонса передачи страшно хотелось в туалет, но я была так поглощена мощными ляжками Шэрон и ловкими руками блондинистого доктора, да еще и приведена в ступор ритмичными движениями пальцев Чокнутой Ситы, что совершенно не могла встать с места. Я позаимствовала страницу из Ситиной книги неповиновения и осознала, что вовсе не обязательно идти в туалет – или вообще следовать правилам. Пришло чувство такого глубокого успокоения (стараюсь по возможности не пропускать положительные моменты в жизни; мама всегда ратовала за позитивное мышление, и я тоже изо всех сил прививала его детям), что я расслабила мышцы тазового дна прямо на стуле. Это ощущение перенесло меня в детство, к сладким воспоминаниям о ночном недержании. Я вдруг поняла, как сильно скучала по мелочам, от которых ребенку приходится отказываться: детские истерики, телесная расхлябанность и многое другое. Может быть, пора восстановиться в правах? Когда все теряешь и больше нечего бояться, остается лишь свобода. С горба сняли сундук с традициями, наступает колоссальное облегчение. Однако тут вошла Скрипуха и обнаружила, что одновременно происходят вроде бы не связанные друг с другом процессы: по моему стулу течет моча, а Чокнутая Сита, спустив штаны, вовсю наяривает между ног. Чокнутая Сита на самом деле чокнутая, и Скрипуха едва удостоила ее взглядом. Насчет меня она не уверена; считает, что я придуриваюсь. Остальные тоже относятся ко мне с подозрением. Думают, что я опасна и за мной нужен глаз да глаз. Ну, может, за исключением полицейского, который меня арестовывал. Когда водворяли в камеру, я подслушала его разговор с напарником. Он сказал, что всегда может нас распознать: те, кто в самом деле виноват, освободившись от гнета собственных злодеяний, утихомириваются и спят как младенцы.

Я не сомкнула глаз.

Скрипуха протягивает последнюю порцию лекарств. Глотать их – сущее мучение.

– Мама будет очень волноваться. Приведут ее сюда, в конце концов?

Она со скучающим видом закрывает и складывает газету.

– Я про вашу мать ничего не знаю.

– Не помню, когда она обещала прийти…

– Вы много чего не помните, а должны бы… – отвечает она, одной рукой похлопывая по ноутбуку, а другой прибирая и без того аккуратную тележку.

Здешний персонал порою очень груб. Но я не расстраиваюсь. К тому же она отчасти права: я не помню, как мое запястье пришло в такое состояние, хотя полагаю, что сделала это сама: крайне маловероятно, чтобы кто-то другой мог так его исполосовать.

Возвращаюсь к одинокому листку. Он не трепещет – ветер стих. Думаю о том, какой я была. О неимоверном количестве энергии, которую тратила, обижаясь или оскорбляясь. Годах, когда гналась за успехом, вовлекалась в мышиную возню, ловила свой мышиный хвост, следовала мышиным правилам, была правильной матерью, женой, дочерью, кормилицей семьи, правильно вела хозяйство, ходила в правильной одежде, придерживалась правильных взглядов, пила правильное вино, правильно питалась, развивала правильный цинизм. Чего ради? Совершенная бессмыслица. Неужели писать об этом? О темноте? Ночах, когда просыпалась в поту и панике, с колотящимся сердцем и такой болью в теле, словно переламываюсь надвое? Я не хочу думать о боли. Сейчас мне ничего не грозит. Это старая я сильно волновалась, а я теперешняя – свободна.

Опускаю взгляд на компьютер. Потрепанный «Делл» без штепселя – видимо, на случай, если я попытаюсь заколоть насмерть себя или ее.

– Что писать?

Скрипуха вытирает на подносе лужицу и убирает салфетку в карман. Прежде чем уйти, наклоняется и смотрит в глаза.

– Сделайте всем одолжение и напишите, мать вашу, как все было!

Звучит убедительно, по существу. Пока Скрипуха и ее толстая жопа покидают комнату, снова принимаюсь рассматривать храбрый листок.

Я не позволю себя расстроить. Встаю и направляюсь в ванную. Мочиться в штаны не так уж и весело. Наверное, я просто экспериментирую с разными вариантами поведения. После туалета мою свои незнакомые руки в маленькой раковине. Над ней закреплен блестящий металлический лист. Слава богу, отражение расплывчатое, но все равно ясно, что вид у меня не ахти. Волосы растут странными рыжими патлами, просвечивает скальп. Похлопываю по темени. Я похожа на горячо любимого истрепанного детского медвежонка, хотя любимой себя не ощущаю – только истрепанной. Глаза налиты кровью, шея расцвечена мириадами красок. Дотрагиваюсь до горла, гадаю, не повязан ли на нем какой-нибудь жуткий осенний шарф, который подарила мать. Модникам здесь не место. Вожу мылом по металлическому листу, пока отражение не исчезает совсем.

Шаги доктора Робинсон слышны издалека. Она мой судебный психиатр. Я видела ее только раз и пока не составила четкого мнения. Доктор Звиздюк представил мне ее в благоговейной тишине, из чего я делаю вывод, что в мире дипломированных шарлатанов она птица высокого полета. У доктора Робинсон успокаивающий, мудрый, профессиональный голос, который она, вероятно, тренировала годами; чересчур гладкий, как и ее одежда – не дешевая, но вусмерть безликая. Доктор Робинсон – аккуратная и чистенькая, не за что зацепиться взгляду. Достойна внимания только обувь. Когда она входит, замечаю на правом мыске то ли птичий помет, то ли каплю каши. Потом ей на это укажу. Если будет полезно.