Александр Куприн - Бармен из Шереметьево

— Хм-м… О чем это?

— Как о чем? О нем. О золотом веке.

— Пипец у нас в «Шереметьево» грузчики. Им древнегреческих поэтов процитировать — как ящик «Боржоми» на тележке подогнать!

Эта осенняя любовь как-то дисциплинировала Анну. Она никуда больше не опаздывала, и касса сходилась «в копеечку», пропали истеричные женские мысли, появилась уверенность. Грачева теперь знала точно, чего хочет, и вся ее жизнь была подчинена этому. На секретные встречи с куратором она больше не ходила, наивно полагая, что раз она работает внимательно и аккуратно, то ничто ее спокойствию не угрожает. Димка же, наоборот, пришел в душевное смятение. Эта любовь просто об колено ломала его планы. До сих пор он старался не выходить без нужды из подсобки, не светить лицо и ни с кем не знакомиться в смутной, неосознанной надежде когда-нибудь улететь вместо пьяного, например, британца, оставив его спать в своей подсобке. Ему так сильно этого хотелось, что он до деталей представлял этого англичанина — вот он, почему-то огненно-рыжий и с бакенбардами, сладко спит на пивных ящиках, подложив под голову мягкую сумку с круглой эмблемой «Челси», а Димка по его билету уже подлетает к Лондону и, прилепив нос к иллюминатору, пытается разглядеть Биг-Бен.

Нет, так точно можно сойти с ума.

Майор Валов между тем приступил к своему плану, согласно которому до Нового года влюбленные должны были покинуть «Шереметьево». Коммунист Валов питал спинномозговую, жгучую ненависть к этой подпольной советской элите — фарцовщикам, цеховикам, каталам, барменам. Когда Грачева объявила ему, что на любые вопросы готова ответить прямо в баре, а ходить на встречи она больше не будет, Валов испытал прилив холодной ярости, но виду не подал. Сдержался. С планом он особенно не заморачивался и решил остановиться на старой доброй недостаче валюты. И вот этот день пришел — Анька заканчивала пятидневку, вечером нужно было готовить отчет и сдавать выручку, валютную и рублевую, как вдруг в три часа дня в бар зашла старший бухгалтер «Интуриста» Инна Иосифовна с двумя помощницами. Грачева поняла, что это внутренняя проверка и сейчас будут снимать кассу, но заулыбалась и никакого беспокойства не испытала — все должно сойтись до нолика, она точно знает. От кофе женщины отказались и начали проворно считать наличные и сверять накладные. Обнаружилась нехватка 30 польских злотых, 46 марок ГДР и больше сотни финских марок. Аньке стало плохо, ее усадили, дали воды, но продолжили писать заключение. Закончив, прикололи копию к накладным и ушли, а Анна осталась сидеть перед стаканом с водой. Голова ее взрывалась и не находила ответа, не находила объяснения происшедшему. Куда могла деться эта валюта? Бухгалтерши ни при чем — их трое, что в обстановке всеобщего стукачества делает кражу невозможной. За стойку заходит лишь буфетчица, но она никогда не приближается к углу бара, где касса старшего бармена. Ну не Люся-посудница же, в конце концов! Зачем ей — она и не знает, что такое эта валюта… Аньке казалось, что она сходит с ума — потерять работу сейчас ? Потерять такую работу? Она начала судорожно переворачивать коробки под стойкой, вновь бросалась пересчитывать кассу, зарывалась в накладные… Пришел вечер, и нужно было закрываться и писать отчет. Последний, скорее всего, отчет. И тут в бар зашел куратор.

Валов задержался в аэропорту, работая с инженерами видеоконтроля, и зашел, собственно, чтобы сказать Грачевой одну заготовленную фразу-совет: «Если руководство „Интуриста“ сочтет возможным не увольнять, а перевести в буфетчицы или официантки, — лучше уволиться по собственному, потому что, видит бог, — мы не сработаемся». Майор был готов это произнести и уйти, но не был готов к тому, что произойдет в пустом баре.

На Аньку сошло какое-то помутнение — она перестала плакать, бросила искать эту валюту и только тупо смотрела на пачку накладных, скрепленных с актом недостачи. Сначала она просто скользнула взглядом по кагэбэшнику, но тут ее как молнией ударило — он! Только он может спасти!

— Миленький! — зашептала она скороговоркой, глядя на Валова сухими горящими глазами. — Миленький куратор. Нельзя мне сейчас терять работу. Нельзя. Ну никак нельзя. Меня замуж… — и осеклась. И снова: — Миленький, ну пожалуйста…

С этими словами она завела опешившего опера за стойку и расстегнула молнию на его ширинке…

Димка ничего о пропавших деньгах не ведал, а прогуливался по складу и ждал свою невесту. Но напрасно он прислушивался в надежде услышать решительное цоканье ее каблучков по складскому кафелю — Аньки не было. В конце концов он переоделся и побрел в бар. В баре было пусто и происходило странное — за стойкой, где положено находиться бармену, стоял… куратор от КГБ с очень напряженным и потным лицом. Тут бы нашему грузчику повернуться и уйти, но он зачем-то приблизился к стойке и вежливо спросил:

— Извините, а вы не знаете, где Анна?

Лицо чекиста пошло пятнами, он вдруг зарычал что-то нечленораздельное, схватил пачку лежавших перед ним документов и швырнул прямо в Димку. На ходу застегивая ширинку, куратор быстро покинул бар, а растерявшийся Димка присел на корточки и начал машинально собирать с пола накладные. В этот момент он вдруг отчетливо осознал, что там, с той стороны, — Анька. Он медленно обогнул стойку — сидя на полу перед холодильником, беззвучно плакала его девушка.

Анне Грачевой дали возможность уволиться по собственному желанию. Димка потерял к работе всякий интерес, часами сидел на дядиной кухне и смотрел сквозь стекло на падающий липкий осенний снег. С Анькой они больше не виделись.

Звенящая пустота повисла в кооперативной квартире. Дядя и племянник почти не разговаривали друг с другом, и, казалось, оба, каждый по-своему, мучительно пытались осознать — что делать с этой жизнью дальше?

А в конце ноября произошел случай, напрочь разорвавший отношения родственников. Влад, засидевшись за книгой далеко за полночь, пошел в туалет и сквозь кухонную стеклянную дверь увидел, как Димка скинул на пол одеяло и что-то бормочет во сне, борясь с каким-то кошмаром. Волосы его прилипли ко лбу, на шее — крупные капли пота. Стараясь не скрипнуть дверью, дядя вошел, поднял одеяло и аккуратно накрыл племянника, но тот вдруг проснулся, подскочил, схватил со стола вилку и надломленным спросонья голосом закричал:

— Что??? Что тебе надо??? Пидор!!! Пидор!!!

— Я поправить… упало же… — зашептал Влад побелевшими губами и бросился прочь в свою комнату.

И каждый смотрел в московскую ночь, отражаясь в окне — Дима был бледен, его била крупная дрожь, и пот заливал глаза, а Влад плакал, сжав зубами кулак.

Тупик, полный тупик.