Франк Тилье - Лес теней

– Вы…

– Во всей этой истории верно только то, что Эмма тебя любит. Это я дал ей твою книгу, подтолкнул к тебе, это я создал Мисс Хайд. Она любит тебя, Давид. Любит так, что готова убить. Любит так, что сама себя расцарапала, поверив, будто за ней гонятся, а потом чуть не умерла от усталости… И все это ради того, чтобы оказаться в твоих объятиях. Она даже мебель передвинула, чтобы ее кровать стояла так же, как твоя, чтобы поддержать иллюзию, словно ты всегда и всюду рядом с ней. В ее доме ты у нее везде. На стенах, напротив зеркал, она увеличила и повесила напечатанные о тебе статьи и твои фотографии, смешно даже, тебя на них не узнать, качество просто ужасное! Знаешь, она уже трех типов в больницу отправила, а еще одному ноги перебила… и каждый раз это был «несчастный случай». Кто-то с лестницы падал, кого-то чем-то придавило, кому-то она умудрилась подсыпать таблетки… И Бог свидетель, как она их любила! Так что от тебя она не отстанет! И поверь, ты ее ужасно разозлил!

– Вы… не имеете права!

– Я казню, я милую! Я всегда делал так, как хотел. Брал плоть, когда жаждал ее. Человеческую плоть! Нирвана! Кто бы мне в этом помешал? Власть, Давид! Я властвовал! Приказывал! Доминировал! – Он замолчал секунд на десять, он был далеко, очень далеко. – Ну вот, Давид… – вздохнул он. – Вот и все. Годы проходят, а возбуждение остается, его можно сравнить разве что с ампутированной конечностью… Не знаю… Объяснить это трудно…

– Вы… вы не поступите так со мной… Артур… Вы…

Дофр помахал у него перед носом указательным пальцем, как будто лобовое стекло протирал.

– А это Эмма сделает. Это всегда девки делали! Ты не представляешь, на что способны женщины, лишь бы не умирать… Да! Видел бы ты, как они смотрели, когда я держал на руках их детей! Это…

Он не закончил фразу. Он ее смаковал.

– Эти дети… – с трудом произнес Давид. – Вы… должны сказать мне… Номера… на их черепе… Что… что они значат?

Артур облизнул губы и, как стервятник, посмотрел на свою добычу.

– Речь и правда шла о сердцебиении. Ты почти догадался, Давид. Почти догадался…

– Сердцебиение… Ваше…

– В среднем семьдесят ударов в минуту, умножить на двадцать четыре часа… Так было в первый раз, когда я… Потом бывало и шестьдесят восемь, и шестьдесят семь… Выше девяноста ударов в минуту – это когда я убивал Бемов – пульс у меня не поднимался. Обычно я владел ситуацией! Владел своей злобой, своим гневом. С каждым разом я совершенствовался! Приближался к идеалу… – Он погладил себя сквозь брюки, глядя при этом в потолок. – И потом, набивать им цифры значило… значило оставить им что-то, что представляло для меня наивысшую ценность, ведь сам я забирал у них то, что было им дороже всего. Я ставил им на черепа вечную печать своего оргазма, а их кровь умывала мои руки. Эти дети принадлежали мне! Они видели, как я мучаю их отцов, убиваю их матерей! Представляешь себе? – Он приложил указательный палец к виску. – У них это в подкорке отложилось! Я живу в их кошмарах, я знаю, что в своем подсознании они все еще чувствуют влажный запах комнаты, в которой пролилась кровь, знаю, что днем и ночью их преследуют те самые крики. Те же, что преследуют и тебя…

Давид хотел забиться в угол, закрыть уши.

– Дюмортье, Лефевры, Потье, Прюво, Кликнуа, Оберы, Бемы. Я знаю каждого ребенка. И они меня… Иногда я беседую с ними… Больше двадцати пяти лет назад я дал им частицу себя, своей ярости, своей боли. У них это в подкорке сидит. Они об этом не догадываются, а я знаю. Что может быть более возбуждающим, более полным, чем отсрочка акта?

Садизм Дофра превосходил все, что мог себе представить Давид. Его жестокость текла в венах детей, уже давно выросших и изменившихся, но сохранивших в себе тот ужас, свидетелями которого они стали. Давиду казалось, что он узнает их лица, хотя никогда их не видел. Он чувствовал их вечную неприкаянность. Их мучили кровавые картины, они терзали им душу, но причины этих кошмаров были им неизвестны. Все эти дети навсегда останутся людьми с нарушенной психикой. Как сложилась их жизнь после подобной драмы?

– Этого… этого не может быть… – прошептал Давид. – Боже милосердный…

– Зерно Зла… Я посеял в них зерна Зла, и они медленно прорастают… – Палач приблизился к Давиду и провел пальцами по его голым бедрам. – Знаешь, почему я стал таким? Авария, глупая автомобильная авария… я как раз ехал с кремации Бемов! Я был так возбужден… витал в облаках, если угодно… так что… так что не смог избежать столкновения… Машину сплющило на берегу Рейна у кромки воды. Ноги защемило… И знаешь, что самое смешное? Когда меня нашли спасатели, мою правую руку уже оторвало и унесло течением! А ведь именно на правой руке я в тот раз порезал себе бритвой палец. На левой я всегда носил латексную перчатку. Если бы руку не оторвало и спасатели нашли ее, в больнице могли бы заинтересоваться моим порезом, открыли бы дело Бемов и все бы поняли. Ну разве же это не ирония судьбы?!

Давид отвернулся, пока Дофр его ласкал.

– Не трогайте меня! Вы мне отвратительны. Вы просто ошибка… глупая ошибка природы!

– О нет! Я буду тебя трогать, Давид Миллер. Буду трогать, сколько хочу. Трогать и смотреть, как ты умираешь. Наслаждаться вашей общей болью, пока Эмма будет кромсать тебя и упиваться этим. – Он вдруг посмотрел на бровь Давида, и глаза его показались тому двумя черными дырами. – Ты, значит, так и не понял, почему очутился тут?

Давид плюнул ему в лицо. Дофр спокойно утерся:

– Ты ведь не воображаешь действительно, что попал сюда благодаря своему литературному дару?

– Хватит. Прошу вас…

– А родители не объяснили, откуда у тебя этот шрам в форме бумеранга?

Давид задергал головой, тяжело дыша.

– Что они тебе наврали? Что ты ударился об угол стола, когда был маленьким? Или что на камень упал? Скажи мне, Давид! Скажи!

Ответа не последовало. Артур подъехал к журнальному столику, схватил машинку для стрижки волос и два зеркала.

– Как ты думаешь, почему ты любишь свое мерзкое ремесло? Почему пишешь всякие ужасы? Откуда родом твое страдание? А кошмары? Бесконечные кошмары, которыми ты всю юность страдал?

Он повертел лежащую на ладони машинку:

– Это из-за меня у тебя шрам. Я тебя уронил, и ты ударился о чашу весов. Посмотри на нее, видишь, чаша немного погнута. Давид, Давид! Ты был таким маленьким!

Давид больше не мог держаться. Он дернулся – и веревки больно врезались ему в тело.

– Вы… Вы говорите ерунду…

– Твои приемные родители сделали все, чтобы уберечь тебя от страшной правды, они ничего тебе не рассказали. Таков был приказ. Их выбрали в качестве семьи, готовой все бросить и переехать, чтобы воспитывать ребенка… Условие одно: не сообщать ему правды… Они даже изменили на несколько дней дату твоего рождения, чтобы она не совпадала с днем рождения сына Оберов… Ты мог бы быть другим человеком, Давид!