Камилла Гребе - Дневник моего исчезновения [litres]

Ничто не мешает мне поехать к Берит и посмотреть, как там Ханне. Я, конечно, не могу зайти в дом, но, может, увижу что-нибудь в окно, чтобы удостовериться, что с ней все в порядке.

Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что это хорошая идея. Я не только могу, я обязан съездить и проверить, как она там.

Я аккуратно кладу книгу в ящик стола, выключаю лампу и встаю.

Домик Берит светится в темноте, как новогодняя елка. Теплый свет льется из окна и окрашивает снег в золото. Мопед я спрятал в лесу и остаток пути преодолел пешком.

Не думаю, что я делаю что-то плохое, но не хочу, чтобы меня заметили, потому что не смогу объяснить, зачем мне понадобилось шпионить в окно за Ханне.

На улице жутко холодно.

Когда я открываю рот, из него идет пар. Щеки онемели от холода. Пальцы мерзнут даже в теплых варежках.

Я медленно иду к дому и гадаю, какое окно выбрать. Окно справа от входной двери самое подходящее для этой цели. С клумбы все должно быть видно.

Стоит тишина. Не слышно ни звука. Не видно ни души. Только я, домик и тихая зимняя ночь.

Мои штаны путаются в кустах под окном. Слишком поздно я понимаю, что это розы. Шипы впиваются в щиколотку, и я морщусь от боли.

Но мне удается заглянуть внутрь.

В комнате пусто.

Справа вдоль стены два раскладных дивана, слева – стол со стульями. В глубине – дверь. Дверь приоткрыта, и за ней угадывается движение, словно кто-то ходит в соседней комнате.

Я выбираюсь из розовых кустов, обдумываю ситуацию и решаю зайти за угол. Там тоже есть окно, но оно слишком высоко. Нужно что-то подставить, чтобы в него заглянуть.

Снежинка падает мне на лицо, за ней еще одна.

Я оглядываюсь по сторонам, но не вижу ничего подходящего. Ни ящиков, ни ведер, ни лестницы в снегу. Тогда я хватаюсь руками за подоконник, подтягиваюсь и сую ноги в щели между фундаментом и стеной. Осторожно заглядываю в окно, где крайне удачно стоит горшок с комнатным растением.

Они сидят за столом в кухне. Берит спиной ко мне. Ее короткая толстая шея вздымается из воротника, как дрожжевое тесто. Ханне сидит напротив и смотрит прямо на меня. На полу перед печкой лежит старая собака Берит.

Моя первая мысль – спрыгнуть обратно, но я быстро понимаю, что в такой темноте, да еще и за горшком, меня не видно.

Ханне не узнать.

Волосы длинные, кудрявые и пушистые. В руках чашка чая. Она смеется. На плечах – шаль, а в вырезе кофты – большое украшение.

Она выглядит сильной, энергичной, радостной и совсем не похожа на человека, который писал, что хочет умереть. Но, может, так бывает. Не всегда по человеку видно, что он страдает от депрессии. Иногда грустные мысли прячутся глубоко внутри – в темном чулане за толстой дверью. Как, например, мое болезненное пристрастие к женской одежде.

Думаю, в таком же чулане папа держит воспоминания о маме.

Берит встает, подходит к печке и тянется за чайником. Она прихрамывает, словно у нее болит нога. Ханне протягивает чашку, и Берит подливает ей кипятка.

Кухонный стол стоит у окна, из которого открывается вид на церковь. Рождественская звезда из соломы свисает с крючка в оконной раме. На подоконнике – полуувядший цветок. Пожелтевшие листья поникли. Пара еще сохранившихся розовых цветочков смотрят в темную ночь.

Руки горят от напряжения, но я не разжимаю хватки, зачарованный сценой, разворачивающейся в маленькой кухне. С трудом верится, что там, внутри, Ханне. С одной стороны, я знаю ее лучше, чем кого-либо из взрослых, с другой стороны – она для меня незнакомка.

Тишину нарушает какой-то звук, но непонятно, идет он из дома или с улицы.

Берит садится. Я слышу, что они разговаривают, но сквозь стекло невозможно разобрать слов.

Снова раздается странный шум. Звучит так, словно кто-то медленно проводит ногтями по железу. Я замираю, потому что теперь точно знаю, откуда идет этот звук. Кто-то или что-то находится здесь, в саду.

Но Ханне с Берит ничего не слышат, они продолжают пить чай и болтать.

И тут я вижу его. Под рождественской звездой в другом окне появляется бледное, как полотно, лицо. Глаза – темные круги, вместо рта – тонкая черта.

От страха я разжимаю руки и лечу прямо в снег. В ту секунду, как я шлепаюсь спиной в сугроб, я понимаю, что человек в том окне находится за углом – в каких-то десяти метрах от меня.

Спина болит, я задыхаюсь, но со всех ног бегу обратно к мопеду.

Грудь сдавило от напряжения, нос течет, но я не снижаю скорость, не оборачиваюсь. Я смертельно боюсь, что человек из окна меня догонит. Повалит в снег и сожмет шею своими бледными пальцами.

Но никто за мной не гонится. Никто не хватает меня за плечо. Никто не дышит мне в затылок. Никто не мешает мне завести мопед и уехать.

Здесь только я, лес, темнота и снег, который продолжает бесшумно падать на домик Берит.

Я гляжу в переднее окно. Отмечаю, что почти забыла, какие темные здесь ночи.

Как в гробу.

К тому же идет снег, а в снег видимость почти нулевая, так что мне приходится вести машину медленно и крайне осторожно.

Добравшись наконец до дома, вижу, что лампочка над входной дверью перегорела. Напоминаю себе купить завтра лампочек. Рагнхильд была права, говоря, что дому нужен присмотр. А ввернуть пару ламп – на это даже я способна, хотя ремонтник из меня никудышный. Я, наверно, в этом смысле самый бесталанный житель на памяти Урмберга.

Когда живешь в деревне, нужно, чтобы руки у тебя росли из правильного места.

Это не место для лодырей, не способных даже гвоздь прибить. Деревья падают, дороги заносит снегом, машины ломаются посреди леса, электричество отрубается во время бури.

Все это требует от местных жителей особых умений.

Еще здесь не приветствуется нытье. Здесь нельзя жаловаться и говорить, что где-то жизнь лучше, чем здесь, например, в Стокгольме. Особенно в Стокгольме . И даже если ты на самом деле так думаешь, самым умным будет держать язык за зубами. Иначе глазом не моргнешь, как окажешься изгоем. И это точно, как точно то, что все стокгольмцы вернутся домой в конце августа, а ты останешься.

Мама стоит у печки. Ее короткая приземистая фигурка совсем не похожа на мою. Когда я была маленькой, мы шутили, что родители, должно быть, украли меня у троллей в лесу, потому что мы совсем не похожи.

В кухне пахнет лосиным рагу, фырчащим на плите. В руках у мамы бокал вина.

– Привет, – говорит она, ставит бокал на стол и неожиданно стискивает меня в объятьях. У меня даже дыхание перехватывает.

Да, мама словно создана для деревни.

Сильная, жилистая, довольная жизнью. По крайней мере, своей – за меня она по-прежнему переживает до смерти. Главным образом, потому что я работаю в полиции. До нее так и не дошло, что моя работа в Катринехольме состоит по большей части из разговоров с пьяницами, допросов карманников и написания рапортов. Может, поэтому я так обрадовалась, получив предложение поучаствовать в настоящем расследовании.