Брэд Паркс - Ничего не говори [litres]

– Прошу прощения, мне, вероятно, полагается знать ваше имя, но на меня столько всего навалилось, и я не могу вспомнить, кто вы.

– Я онколог Элисон.

– Ах да, – сказал я.

Она вновь немного помолчала и сказала:

– Это, конечно, не мое дело, поэтому если не хотите, можете не отвечать на мой вопрос. Но я все же должна вам его задать: Элисон не рассказывала вам о разговоре, который состоялся у нас в пятницу?

– Нет.

На том конце вновь повисла пауза. Наконец Лори сказала:

– Я знаю, Элисон очень хотела бороться в одиночку и предпочитала никому не рассказывать. Но теперь просто не вижу смысла от вас это скрывать. В то утро ваша жена пришла ко мне на консультацию. Я сказала, что анализ крови выявил повышенный уровень ферментов печени. Печень, как показала компьютерная томография, значительно увеличена. Рак успел перекинуться с груди на печень.

– Правда? – произнес я.

– Сегодня мы собирались окончательно определиться с планом лечения. Она попросила отложить решение до понедельника, чтобы в выходные обо всем подумать. Я повторю вам то, что сказала тогда ей. Первичный рак печени, когда опухоль сразу зарождается там, это серьезное заболевание, но его можно лечить. А вот вторичный рак печени, когда опухоль перекидывается с какого-то другого органа, лечению не подлежит.

– Лечению не подлежит. Звучит как смертный приговор.

– Так оно и есть.

– И она об этом знала?

– Наверняка.

– Сколько времени ей оставалось?

– Предсказать подобные вещи всегда очень трудно. И это, конечно, зависело бы от выбранного лечения. Но не очень много. Три месяца. Четыре. Шесть. Буду с вами откровенной – болезнь зашла уже довольно далеко. И сколько бы ей ни оставалось, с каждым днем ей становилось бы все хуже и хуже. Об этом я ей тоже сказала. Поэтому то, что с ней случилось… я, конечно, не назову это благословением, но… странным образом ее постиг куда более милосердный и безболезненный конец, чем тот, что ждал ее, сложись обстоятельства иначе.

– Понимаю, – сказал я.

Я действительно понял.

Похороны состоялись через три дня, в безжалостно безмятежный осенний день, который мне так хотелось бы провести вместе с Элисон. По дороге в церковь я стал рассказывать ей, какая чудесная стоит погода, уже тогда чувствуя, что еще очень долго буду с ней вот так разговаривать.

Церковь была переполнена; буквально переполнена – многим пришлось даже остаться на улице. Коллеги Элисон; родители с детьми из школы, где она работала; наши друзья и соседи; все те, чьей жизни она так или иначе коснулась, – все пришли отдать ей последнюю дань уважения.

Перед этим я попросил не приносить цветы, а лучше сделать небольшой взнос в школьный благотворительный фонд, который открыли, назвав в ее честь. Но некоторые все равно пришли с букетами в руках, которые теперь высились на несколько футов по обе стороны от Элисон, наполняя храм своим ароматом.

Гроб был открыт. Не по моей просьбе. Да и Элисон этого вряд ли хотела бы. Но Джина, проявив настойчивость, сказала, что хочет в последний раз увидеть дочь. Я не считал себя вправе отказывать матери в этом желании.

Увидев Элисон лежащей в гробу, я поначалу как будто растерялся. Она казалась такой спокойной, такой безмятежной. Пули попали в грудь, а не в лицо или в голову. Мне по-прежнему было трудно представить себе, что вечером она не вернется домой со мной и я не смогу обнять ее перед сном.

В похоронном бюро Элисон нанесли совсем легкий макияж и одели в платье, которая она купила несколько лет назад, чтобы отпраздновать пятнадцатилетнюю годовщину нашей свадьбы, и очень любила. Она была просто красавицей.

Мы спели несколько ее любимых церковных гимнов. Пастор спрашивал меня перед похоронами, захочу ли я что-нибудь сказать, но я ответил, что не в состоянии буду даже закончить первую фразу. Вместо меня прощальную речь произнесла Дженни, мужественно вытерпев до конца. Пастор прочел проповедь. Думаю, что и он, и она говорили хорошо, хотя с уверенностью утверждать не могу. Сосредоточиться на словах мне было не под силу.

Мыслями я находился далеко, на втором курсе колледжа, вновь переживая момент, когда впервые ее увидел. То самое «ого! кто это?», с которого все началось. Я видел перед собой ее плечи и волосы, которые полыхали золотом в лучах закатного солнца.

Я спросил себя: если бы в тот момент я знал, как все обернется… что мы проживем вместе двадцать пять лет… что она родит мне двух прекрасных детей… и что все закончится страшной болью… Подошел бы я к этой невероятной женщине, стоявшей перед студенческим центром?

Конечно, подошел бы. Я сожалел только об одном – что не могу пережить еще раз каждую секунду нашей жизни вместе.

К концу панихиды мне все же как-то удалось сосредоточиться на происходящем. Пастор объяснял, как будет проходить процедура похорон. После мы должны были спеть последний гимн, а за ним следовала молитва по усопшей.

Но сначала, как он сказал, нужно сделать кое-что, не предусмотренное ритуалом. Об этом, по его словам, попросили дети Элисон.

Я понятия не имел, о чем он говорит. Сэм и Эмма стояли по обе стороны от меня, я обнимал их за плечи. Я опустил глаза, чтобы посмотреть на них, но они уже высвободились из моих рук и со сдержанностью, которая Элисон наверняка бы понравилась, пошли к алтарю.

Пастор склонился над кафедрой и вытащил два небольших предмета, которые я поначалу даже не узнал – вероятно, потому, что в глазах стояли слезы. Но затем присмотрелся.

Он сжимал в руках две плюшевые игрушки. Сэма-медведя и медведицу Эмму.

Пастор вышел из-за кафедры и пошел навстречу детям. Первым, конечно, подошел Сэм. Пастор протянул ему медведицу Эмму. А Эмме, остановившейся чуть позади, вручил Сэма-медведя.

Дети подошли к гробу, в котором лежала их мать. Потом встали бок о бок на стул, который поставили специально для них. Сэм потянулся и похлопал Элисон по плечу. Эмма взяла ее за руку.

В церкви воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь приглушенными всхлипами. Потом чистый, звонкий, высокий голосок Эммы произнес:

– Я буду скучать, мама.

– Я люблю тебя, мама, – вслед за ней сказал Сэм.

В церкви было около трехсот человек, и я уверен, что в тот момент разрывалось триста средец.

Потом Эмма с Сэмом по очереди положили по обе стороны от матери своих плюшевых друзей. Элисон всегда была для них мамой-медведицей, которая любила их и оберегала, чего бы ей это ни стоило.

А теперь они, маленькие, шестилетние, рассудили, что должны сделать то же самое для нее.

Потом дети спустились вниз. Собравшиеся запели последний гимн. А когда пастор закрыл крышку гроба, я беззвучно попрощался.

Как отец, своими глазами видевший рождение обоих своих детей, я, конечно, не хочу сравнивать писательство с рождением ребенка.