Райли Сейгер - Моя последняя ложь [litres с оптимизированной обложкой]

Я иду на компромисс, мирю подозрительный ум и слабое сердце. Я сажусь рядом с Френни, но не вступаю в разговор. Это лучшее, на что я способна.

Френни, видимо, чувствует мои неписаные правила и не спрашивает, почему я так рано встала. Она просто начинает беседу.

– Должна сказать, Эмма, что завидую тому, что ты можешь плавать. В юности я почти не вылезала из этого озера. Никто не смог бы вытащить меня из воды. Я плескалась от рассвета до заката. Сейчас, конечно, я таким не занимаюсь. С момента смерти Дугласа.

Ей не нужно вдаваться в детали. Понятно, что она говорит о своем муже, Дугласе Уайте. Он был намного старше ее и умер за много лет до усыновления Тео и Чета. В мою голову лезут очередные строки из дневника Вивиан.

Вам не кажется, что чувак, почти попавший на Олимпиаду, не должен тонуть?

Я отбрасываю их в сторону, а Френни продолжает:

– Я больше не плаваю, но я смотрю на других, – говорит она. – Я не внутри озера. Я снаружи. Вижу все, что происходит вокруг. И это другая точка зрения. Вот, например, сегодня я наблюдаю за ним.

Френни откидывается и опирается на одну руку. Другой она показывается на птицу, лениво кружащую над гладью воды.

– Похож на скопу. Мне кажется, он видит что-то в воде и хочет это что-то поймать. Однажды, много лет назад, два сапсана свили гнездо прямо у окна нашей гостиной в Харрисе. Чет тогда был мальчишкой. Он часами туда пялился. Ждал, когда появятся птенцы. И вскоре дождался. Три птенца. Три маленьких крякающих комочка пуха. Чет чуть с ума не сошел от радости. Как будто это были его птенцы. Но счастье было недолгим. Природа разочаровывает столь же быстро, как и приводит в транс. Этот случай не стал исключением.

Скопа вдруг резко ныряет к озеру и, широко расправив крылья, разрезает поверхность воды лапами. И вновь поднимается в воздух. В ее когтях трепещет и вертится рыба. Она не может спастись. Скопа улетает на дальний берег, чтобы спокойно поесть.

– Почему вы открыли лагерь? – выпаливаю я неожиданно для самой себя.

Но Френни готова к чему-то подобному. Она делает паузу и вдох, а потом отвечает:

– Настала пора, Эмма. Пятнадцать лет – слишком большой срок. Лагерь не мог пустовать.

– Почему вы не открыли его раньше?

– Я думала, что не готова, хотя он ждал меня.

– Что поменяло ваше мнение?

На этот раз готового ответа нет. Френни обдумывает свои слова. Она смотрит на озеро и беззвучно шевелит губами. В конце концов произносит:

– Я кое-что тебе скажу, Эмма. Это личная информация, о ней знает пара человек. Пообещай никому не говорить.

– Обещаю. Ни звука.

– Эмма, я умираю.

У меня снова сжимается сердце, и на этот раз сильно, словно в когтях скопы.

– Рак яичников. Четвертая стадия. Врачи дали мне восемь месяцев – четыре месяца назад. Ты можешь посчитать сама.

– Но с раком борются.

Понятно, на что я намекаю. У нее куча денег. Люди с ее состоянием получают лучшее лечение. Френни печально качает головой:

– Поздновато суетиться. Рак распространился повсюду. Мы просто отложим неизбежное.

Я ошарашена ее спокойствием, тем, что она смирилась. Моя реакция – полная противоположность. В груди колотится сердце, а глаза жгут слезы. Я пытаюсь не всхлипывать. Теперь я тоже знаю секрет Френни, как Вивиан. Только он не грязный, а грустный. Я вспоминаю солнечные часы, спрятавшиеся в лесу. Последний час убивает.

– Мне так жаль, Френни. Мне правда ужасно жаль.

Она гладит меня по колену. Так делала моя бабушка.

– Даже не думай меня жалеть. Я понимаю, как мне повезло. Я прожила долгую жизнь, Эмма. Хорошую жизнь. И этого должно быть достаточно. Этого достаточно. Но есть одна вещь. Она не дает мне покоя.

– То, что здесь случилось.

– Да. Она беспокоит меня сильнее с тех пор, как я рассказала обо всем Тео и Чету.

– Что, по-вашему, с ними случилось? С Вивиан и остальными?

– Я правда не знаю, Эмма. Не имею понятия.

– Но у вас же есть теория. У всех есть своя версия.

– Это не имеет значения. Не надо концентрироваться на случившемся. Было и прошло. Кроме того, я не люблю вспоминать, чего мне стоило их исчезновение, во всех смыслах.

Я могу ее понять. Лагерь закрыли. Репутация самой Френни была запятнана. Тео так и не отмылся от подозрений. Родители Вивиан, Натали и Эллисон подали три отдельных иска, обвинив лагерь в халатности. До суда дело не дошло, они ограничились компенсацией. Никто не знает точной суммы выплат.

– Я хотела, чтобы мое последнее лето было таким, как раньше. Поэтому открыла лагерь. Я думала, что если мне удастся, я утешусь и забуду о том, что случилось пятнадцать лет назад. Одно прекрасное лето – и я умру довольной.

– Это хорошая причина.

– Мне тоже так кажется. Я надеюсь, что ничто его не испортит.

Боль в груди сменяется онемением. Мои мысли занимает еще одна строка из дневника Вивиан.

Она что-то подозревает.

– Я уверена, что все будет в порядке. – Я стараюсь говорить бодро, надеясь скрыть свою тревогу. – Все отлично проводят время.

Френни отрывает взгляд от воды и смотрит на меня. Ее зеленые глаза болезнь изменить не в силах. У нее внимательный взгляд: кажется, будто она видит меня насквозь.

– А ты, Эмма? Тебе нравится?

– Конечно. – Я не могу даже смотреть на нее. – Очень.

– Хорошо, – говорит Френни. – Я довольна.

В ее голосе нет ни намека на тепло. Тон прохладный, словно легкий ветерок, кружащий над озером и посылающий по нему волны. Я потуже затягиваю халат, потому что мне вдруг становится зябко, и бросаю взгляд на Особняк. Там как раз появилась Лотти. Она стоит на террасе.

– Вот ты где! – кричит она. – Все в порядке?

– В порядке, Лотти. Мы с Эммой просто болтали про лагерь.

– Не задерживайся. Завтрак остывает.

– Вам пора, – говорю я Френни. – А я должна разбудить девочек в «Кизиле».

– Я не закончила историю про Чета и сапсанов. Она очень короткая. Чет просто сходил с ума из-за этих птенцов. Он все время на них смотрел. Мне кажется, он их полюбил. А потом случилось то, к чему Чет был не готов. Птенцы проголодались. И мама сделала то, что делают все мамы. Она их покормила. Она улетела и стала кружить в небе, пока не заметила добычу. Голубя. Бедного, ни о чем не подозревающего голубя. Возможно, он даже летел в Центральный парк. Мама-сапсан спикировала и схватила его. И принесла его в гнездо. Чет все видел. Она разорвала голубя на части своим острым крючковатым клювом и по частям скормила птенцам.

Я вздрагиваю, потому что ясно вижу хлопающие крылья и перышки, летящие по воздуху, как снег.

– Ее нельзя винить, – будничным тоном продолжает Френни. – Она выполняла свою обязанность. Она заботилась о птенцах. Но это разбило сердце Чета. Он пригляделся к крошкам-птенцам, и они показали свое истинное лицо. Он лишился детской наивности. Совсем маленького кусочка себя. Но он так и не обрел его снова. Мы с ним не говорим про тех сапсанов, но я уверена, что он жалеет, что наблюдал за ними. Он наверняка скажет, что не должен был подходить так близко.