Стеф Хувер - Клетка [litres]

Но в день похорон Патрика Шон проснулся очень рано.

Он подошел ко мне и сел рядом. Взял за руку, словно любящий старший брат. Приподнял пальцем мой подбородок, заставляя взглянуть на себя.

– Когда ты плачешь, твои глаза перестают сиять. – Странная фраза для утешения, вы не находите? Но кузен не мог остановиться: – А я хочу, чтобы они сияли.

– Умри, – шепнула я.

– Нет. – Он помотал головой. – Мне суждено прожить долгую-долгую жизнь.

И эта фраза прозвучала словно пощечина.

Я попыталась вырвать свою руку из тисков Шона, но, чувствуя мое сопротивление, он только сжимал ее крепче.

– Ты ведь любила своего маленького братика? Своего Патрика? Разве ты не хочешь такого же? Маленького, невинного ангелочка?

– О чем ты говоришь?

– Я могу помочь, и он у тебя родится.

Боже! Меня и сейчас трясет от этих слов! От этого предложения! От этого змеиного, бесовского искушения. Нормальный человек не стал бы говорить такое! Но все считали Шона вполне нормальным. А меня – нет. Ухмылялись, что у малышки Элейн чрезмерно развитое воображение!

Волна рыданий захлестнула меня. Я ревела, лежа в своей постели, прокручивая в голове те события двадцатилетней давности снова и снова. В тот момент я просто не могла рыдать, мне было страшно: Шон сидел рядом, вцепившись в мою руку, прикасаясь своим плечом к моему, обдавая смрадом и тленом развращенности и тайных желаний. Помню, как я буквально рванула к матери, когда она вышла к нам. Но мать лишь скользнула по мне безучастным взглядом, кивнула и прошла мимо. Одна потерянная дочь для нее ничего не могла значить по сравнению с потерей сына.

Я скомкала в ладонях простыни. И приняла твердое решение избавить дом от малейших воспоминаний о прошлом! Перестать слышать голос, навязчивый и досаждающий мне много лет. Голос, не имеющий ничего общего с моими желаниями.

Весь день я потратила на то, что сдирала в комнате Патрика обои, сжигала старые игрушки и шторы. Должно быть, дым привлек внимание. Пару раз я замечала любопытные рожи, заглядывающие в сад. Но вопросов никто не задавал. А я была им благодарна за это молчание.

Вечер застал меня в самый разгар работы. Просто упал, как театральный занавес, и все. У меня от усталости дрожали руки и ноги, как некогда дрожали от страха в присутствии Шона. Но теперь я его не боялась. Этот гаденыш заслужил все, что проживает сейчас.

«Проживает… Сейчас…» – нечаянная мысль пронзила меня, будто стрела. Я не заходила к нему с того момента, как повернула ключ в замке его камеры. Тогда он лежал на полу с разбитой головой и не шевелился…

Обычно я заглядывала к Шону и вечером – приносила ему ужин. Но мне показалось справедливым наказать его за попытку побега.

Утром следующего дня я осознанно оставила его без завтрака, а днем и вечером – просто забыла о его человеческих потребностях… Если они еще были, эти потребности.

Могло ли оказаться так, что сегодня я избавлюсь от самого последнего своего напоминания о Шоне – от самого Шона?

Но я ведь не убийца… Я просто защищалась. Он первый толкнул меня! Он делал это и раньше. Раньше, чем вчера. Гораздо! Раньше! А я просто невероятно терпелива.

Уже в темноте добрела до окна в подвал. Посветила фонарем – гаденыш сидел, не лежал. Поднял на меня глаза, и они блеснули чем-то противоестественным, заставив отпрянуть на мгновение.

Грудь сдавил спазм – ни вдохнуть, ни выдохнуть. Сердце бухнуло и улетело куда-то в черную дыру.

Шон жив.

Я не знала, радует меня эта мысль или огорчает. Какой-то непередаваемый симбиоз ощущений и чувств.

Я закрепила фонарь так, чтобы он освещал подвал по максимуму, – хотела видеть, как крысеныш ползает и умоляет меня. Неважно о чем! Главное, насладиться этим, погрузиться в это с головой.

– Еще раз попробуешь сбежать… – Я запнулась, не в силах придумать и пообещать те кары, которые обрушатся на его голову в случае неповиновения. – И твоя жизнь станет кошмаром!

Он отвернулся. Сучонок отвернулся! А потом и вовсе опустил голову, чтобы свет фонаря не бил по глазам. Голодный, с разбитой башкой, но гордый…

Посмотрим, куда пропадет твоя гордость, когда я принесу тебе еду.

Мой живот тут же заурчал. Последний раз я ела утром и, пока сжигала хлам, о пище не вспоминала. Прошла в дом, зажгла свет в кухне и чуть не закричала от ужаса: из угла на меня скосил единственный глаз бурый медведь Патрика – тот самый, которого я сожгла буквально часа три назад!

Меня охватил ступор, я не могла двинуть ни рукой, ни ногой. В горле – словно ершиком прошлись. Но через минуту-другую очертания медведя размылись, и я увидела лишь небрежно брошенный на пол старый халат отца, который поначалу я было приготовила на выброс, но, немного подумав, решила отдать на благотворительность и собственноручно кинула в угол. За глаз я приняла черную глянцевую пуговицу.

Черт! Это все усталость, не иначе. Сегодня мне явно не до готовки.

Обнаружив в холодильнике несколько кусков пирога, сыр и баночку пива, устроила себе легкий ужин. Разумеется, Шона я могла угостить тем же самым, но… Взяв только кусок пирога, я вышла на улицу и протолкнула его между решеток. Пусть сначала заслужит нормальной еды из тарелок! А пока – подбирает с пола, как крыса.

Но Шон даже не взглянул на щедро поданное угощение, и это после пары дней голодовки! Пирог разлетелся на кусочки по полу, а мой гость даже не дернулся. Он вообще, кажется, делал вид, словно меня не существует. Ни страха не испытывал, ни-че-го! Это меня просто взбесило.

– Жри, гаденыш! Или тебе нужны деликатесы? Плохие мальчики не питаются деликатесами, они довольствуются тем, что им подают!

Но Шон сидел, не двигаясь.

Мне захотелось размазать его по стенке! Унизить, смешать с липкой грязью и растоптать! Но что бы такого придумать?

Оглянувшись, я заметила ленивую жабу, довольно часто мешающую мне спать ночью. Изловчившись, поймала тварь за перепончатую лапку, размахнулась и швырнула в подвал вслед за пирогом.

– Вот, на! Деликатес! Ты же этого хотел? Наслаждайся! – Я улыбнулась, радуясь своей сообразительности.

Жаба довольно быстро пришла в себя и зашлепала по полу. Шон проследил за ней взглядом, а потом поднял глаза на меня. В них застыла ночь. Такой бессловесной ненависти я, пожалуй, еще не удостаивалась. Но мне нечего было бояться – узник надежно заперт.

Утром Сэлл снова столкнулся с Мелларком. И опять неожиданно – в жилом корпусе. Поймал взгляд – как закоротило. Тысяча вольт короткими импульсами по венам. В каждом движении, в каждой повадке угадывалось главное. И сейчас Сэлл просто решился, вдруг взял и осмелился – пока представился удобный случай, преградил путь и спросил напрямую: