Эли Ленд - Хорошая я. Плохая я

Не буду, мысленно отвечаю ей и сажусь.

– Ты тоже, значит, прогуляла школу. Почему?

– Ходила в суд, надо было ответить на вопросы про мою маму.

– Зачем? Ты же вроде не виделась с ней сто лет.

Снова врать. Устаешь помнить, кому что говорила.

– Они хотели узнать, какая она была, когда я была маленькая.

– И какая же она была?

– Я не хочу говорить об этом.

– Как же так вышло, что никто не знал, чем она занимается?

– Она очень умная. И хорошая актриса.

– В каком смысле?

– Умела понравиться людям, они ей доверяли. Знала, как всех одурачить.

– И это все ты поняла, когда была совсем маленькая?

– Да, ну и еще из новостей, я же их читаю.

– А когда твой папа умер, ты, наверное, почувствовала, что ты одна на белом свете, ни братьев, ни сестер.

Я киваю, это правда. Мне было очень одиноко, когда Люка забрали. Я рада, что не пришлось говорить о нем в суде, судья мог бы заинтересоваться – почему Люк сумел избавиться от тебя, а я осталась с тобой. Эти его побеги, воровство. Он сделал все, чтобы его забрали у тебя, потому что любое наказание было легче, чем жить с тобой. И он был готов на все, лишь бы только не рассказывать правду о тебе, о своем стыде, о том, что ты вытворяла с ним годами.

– А как там, где ты жила? – спросила Морган.

– В смысле?

– Ну, там не похоже на Лондон?

– Это сельская местность, кругом деревья. Много птиц, я наблюдала за ними часами.

– Какие птицы там водились?

– Скворцы.

Стаи скворцов.

– Они как лебеди. Летают вместе, куда один, туда и все – вверх, вниз. У них свой секретный язык: поворот клюва, взмах крыла, и все летят вверх, летят вниз, и снова, и снова, и никогда не останавливаются.

– Секретный язык? Типа свиста, что ли?

– Нет, гораздо красивее, тоньше.

– А чего это они все летали да летали, то вверх, то вниз?

– Чтобы птицы покрупнее не поймали их.

– Так ты думаешь, твою маму поймали, потому что она сидела на месте?

– Может быть.

– А тебе все равно плохо, да? Хоть я и знаю, что ты ни при чем, это же все натворила твоя мама.

– Они приходят ко мне по ночам.

– Кто?

– Просят спасти их, а я не могу.

– О ком ты говоришь? Опять ты свихиваешься, мне это не нравится. Ты пугаешь меня.

Я всего лишь становлюсь собой.

– Давай лучше поговорим о чем-нибудь о другом, Мил. Расскажи чего-нибудь, только не про этих птиц, которые летали там у тебя.

Лицо Морган умиротворяет меня, веснушчатое, бледное, безбровое. На душе становится спокойней, когда смотрю на нее. Я передвигаюсь на другой конец кровати, теперь мы лежим рядом, голова к голове.

– Слушаешь?

– Ага.

– Это случилось поздно вечером. Я мыла руки над раковиной в ванной. И услышала за спиной, как кто-то царапается в окно.

– Испугалась?

– Нет, я просто повернулась и увидела ее.

– Кого?

– Она смотрела на меня, глаза, как блюдца с белой каемкой.

– Кто это был?

– Сова, за окном. Она качала головой из стороны в сторону, чтобы дать мне понять, что она все видела.

– Чего она видела?

– То, что я сделала.

– О чем ты опять? Что ты сделала?

– То, что мне приказали.

– Кто приказал?

– Неважно.

– Да что случилось-то?

– Она улетела. То, что она видела. То, что я сделала. Это слишком страшно, поэтому она улетела.

Морган разражается смехом, говорит мне, что я несу чушь, что мне надо идти в артистки.

– Я еще не закончила рассказ.

– Как, ты хочешь сказать, что она прилетела опять?

– Нет, она больше никогда не прилетала, но я часто вспоминаю ее. Ее глаза, ее любящее сердце. Она заглянула в мое окно и улетела, совсем улетела.

То, что она видела, это чудовищно, она не в силах любить меня.

Я плохо помню, как мы ехали на следующий день, эту поездку до здания суда. Комната с кремовыми стенами. Я снова за кафедрой, передо мной адвокат. Вельзевул. Я присматриваюсь пристальней, но не вижу ничего особенного, серьезное лицо, костюм и мантия – вот и все. Кольца нет, безымянный палец голый. Холост? Разведен? Сомневаюсь, что у него дома в кроватке посапывает младенец. Каково ему защищать тебя?

Он подкапывается исподтишка, он хитрее, намного хитрее, чем полагали мои юристы, он действует тихой сапой. Я даже не заметила, как он подкрался, а вот он уже у цели.

У глотки.

Моей.

– Вы любите детей, вам нравится с ними играть?

– Да.

– Именно так вы и познакомились с Дэниелом Каррингтоном, верно?

– Боюсь, что не поняла вас.

– Вы играли с ним, когда приходили на работу к вашей матери, не так ли?

– Да, раз или два.

– Раз или два? У нас есть показания, одно матери Дэниела, другое ее соседки, которая жила рядом с ней в приюте. Обе утверждают, что вы играли с Дэниелом не раз и не два, а много раз в течение недель, вы очень заботились о нем, обычно приносили гостинцы. Это правда?

Сегодня не мой день, по крайней мере, что касается заседания, да еще хор голосов начинает звучать в моей голове.

Дело пахнет керосином.

Его вопросы мне знакомы, я не раз прокручивала их, но после того, как снова всю ночь бодрствовала, чтобы не встретиться с тобой, не могу вспомнить, что нужно отвечать.

– Убедительно прошу свидетельницу дать ответ. Вы играли с Дэниелом неоднократно в течение нескольких недель? Просто скажите «да» или «нет».

– Да.

Теперь все на меня смотрят как на лгунью, присяжные что-то пишут в своих блокнотах. Один стежок рвется, и вся ткань начинает расползаться по швам. Сначала адвокат подпарывает чуть-чуть. Потом больше, когда неожиданно меняет тему. Сбивает с толку. Хитрит. Мерзавец.

– Когда вашего старшего брата забирали в опеку, почему вы не сообщили социальному работнику, который опрашивал вас, что он подвергался сексуальному насилию со стороны матери? Почему вы солгали?

Тощий мгновенно вскакивает с места, нападает на адвоката.

– Протестую, ваша честь. Возмутительное обвинение, свидетельнице было четыре года, когда ее опрашивали.

– Протест принимается. Это не имеет отношения к существу рассматриваемого дела. Считаю также необходимым напомнить защите, что вы допрашиваете несовершеннолетнее лицо.

В течение долгих месяцев мы приезжали в лечебно-исправительное заведение, чтобы повидаться с тобой, Люк, но ты категорически отказывался от свиданий, не хотел видеть ни маму, ни меня, не желал выходить из своей комнаты. Ты смелее меня. Прости меня, Люк, что я ничего не рассказала им, но ты ведь тоже ничего не рассказал. Я боялась, она убеждала меня, что играла с тобой в веселые игры, что тебе нравилось. Тебе, Люк, поставили диагноз «расстройство поведения», она пыталась убедить специалистов, чтобы тебя отпустили домой, что ты не виноват, что это, по всей видимости, запоздалая реакция на уход отца. Ты разнесла приемную в щепки в тот вечер, когда мы уезжали после их заявления – нет, будет лучше для всех, если мальчик останется в заведении. Как жаль, что я ничего не рассказала им, если бы я только знала, как это сделать, ведь жизнь дома после этого стала гораздо, гораздо хуже. На мне она отыгрывалась за все, но одной меня ей было недостаточно. Ведь я не мальчик.