Мишель Сакс - Ты создана для этого

Кому она это говорила, мне или Мерри? Я не помню.

Эта фотография стояла у меня на прикроватной тумбочке, в тоненькой дубовой раме. На выцветшей фотографии нас легко можно принять за одного и того же ребенка. Одинакового роста, с одинаковым цветом волос, одинаковыми широкими улыбками, у обеих нет передних зубов вверху и внизу.

Время от времени меня спрашивали, что это за маленькие девочки. Это твоя сестра? Твоя близняшка?

Да, обычно отвечала я на оба вопроса.

Я представляю себе, как буду вспоминать это время в Швеции, как иные вспоминают какой-то необычный сон, калейдоскоп размытых образов и действий, которые при свете дня теряют всякий смысл.

Это была ужасная трагедия, когда-нибудь замечу я, если кто-нибудь вдруг упомянет мою старую подругу Мерри и ее покойного сынишку. Для нас всех это стало страшным потрясением.

Хочется поскорее уехать из этого места. Чтобы ничто не напоминало об утрате. Вперед и вверх! Передо мной откроется новая глава, меня ждет жизнь с чистого листа.

Да, думаю я, именно так и должно быть. И никаких сожалений.

Я не представляю, что ждет Мерри впереди. Или Сэма. Возможно, они останутся здесь, узниками своей мрачной хижины в лесу, связанные своими бессмысленными клятвами, данными перед Богом. Возможно, они просто перестанут существовать, и деревья и дикий виноград вырастут вокруг, отрезая этот дом вместе с их останками внутри от внешнего мира на целую вечность – или даже дольше.

Мерри, Мерри! Она думает, что мы можем исчезнуть из жизни друг друга. Но нельзя же отрезать часть самой себя – и верить, что и воспоминания об этой части испарятся навсегда. Можно, конечно, привыкнуть, приспособиться. Но пустота никуда не уйдет, нервные окончания и ткани всегда будут напряжены в ожидании недостающей субстанции.

Она обязательно вернется ко мне. Она всегда возвращается. Я знаю. Это может быть всего лишь открытка, которая придет через год или через десять лет. Какая-нибудь красивая фотография – эффектный фьорд, заметенное снегом озеро, окруженное величественными соснами, роскошные сине-зеленые сполохи северного сияния. А может, что-то совершенно иное. Экзотический пляж или оживленный город. На обороте открытки не будет написано ни слова, не будет и следа ее имени. Но сама открытка будет служить посланием. И я знаю, что она будет означать. Я сразу пойму это.

Тебя простили.

По тебе скучают.

«Спасибо тебе, Фрэнк, – будет означать открытка. – Ты всегда была моей самой верной подругой».

Дело официально закрыто. Папки опечатаны, коробки с вещественными доказательствами сданы в архив. Детектив Бергстром позвонила нам в последний раз. Мы с Сэмом сидим в знакомой комнате без окон.

– Вы больше ничего не можете добавить, никакой иной информации? У нас просто недостаточно улик для обвинения.

– Что насчет Фрэнк? – спросил Сэм.

Детектив посмотрела на меня.

– Ваша жена уверена, что это сделала не Фрэнк. Она подтвердила все, что сказала ее подруга. Мерри отмела все, что могло бы быть использовано против вашей гостьи.

– Значит, это убийство сойдет ей с рук? – уточнил Сэм.

Детектив Бергстром неотрывно смотрела на меня.

– Не знаю, мистер Херли. Искренне надеюсь, что когда-нибудь правда всплывет. На данный момент этот случай будет рассматриваться как синдром внезапной младенческой смерти при подозрительных обстоятельствах. Множество вопросов осталось без ответов. Для вас и для нас тоже.

Мы с Сэмом в машине наедине. Странное чувство. Слишком близко. Бóльшую часть пути мы проехали молча.

– Ты должен вернуться в дом, – сказала я, стоя на кухне. – Я уеду. Я сейчас уеду, – добавила я, стараясь скрыть нотки паники в голосе.

Он отрицательно покачал головой.

– Нет, – ответил он, – не сейчас.

Он что-то приготовил для меня. Я это знаю. И не стану убегать. Не дам ему упустить его шанс.

Мы поехали в похоронное бюро.

– Мы здесь, – объяснили мы женщине за столом, – чтобы забрать нашего сына.

Офис был светлым, просторным, как приемная мануального терапевта. Все белое, блестящее, живые цветы в вазе, на стене в раме – копия «Дамы с зонтиком» Клода Моне. Мы видели оригинал этой картины в Национальной галерее искусств во время поездки в Вашингтон несколько лет назад и послали открытку с ее изображением матери Сэма.

Администратор посмотрела на нас с улыбкой сочувствия.

– Соболезную вашей утрате, – сказала она.

Должно быть, она повторяет эту фразу на протяжении дня.

Они отдали нам прах в простой картонной коробке, сбоку которой аккуратным почерком было написано имя кремированного. Внутри коробки был контейнер, а в нем – крепкий пластиковый пакет, куда ссы´пали пепел, после того как он остыл.

Я медленно шла к машине и осторожно несла коробку, крепко удерживая ее обеими руками. Сэм открыл дверцу, и я забралась внутрь. Поставила коробку на колени и провела пальцем по имени, напечатанному на табличке. Конор Херли.

Мы выехали со стоянки, повернули налево, к выезду из города, в сторону дома. Так странно было находиться среди людей. Ездить по городу, как будто мы здесь не чужие.

– Думаю, зима будет долгой, – сказала я, просто чтобы что-то сказать. Но еще и потому, что меня поразила эта мысль. Время остановилось в момент смерти Конора и одновременно раскинулось перед нами в кажущейся бесконечности. Долгая зима, потом еще одна, и еще одна…

– У меня есть идея относительно Конора, – сказал Сэм. – Праха Конора. Тот день, – сказал он, – на Финнхамне. Помнишь?

– Помню, – подхватила я. – Это был прекрасный день.

Это было весной. Конору было где-то пять или шесть месяцев. Середина мая, первые по-настоящему теплые выходные. Мы поехали в Стокгольм и сели на общественный паром, идущий на остров Финнхамн. Паром назывался «Синдерелла», то есть «Золушка», и мы хихикали и шутили, что в полночь превратимся в тыквы.

Мы отправились в долгий поход вокруг всего острова, по заросшей травой тропинке. Конор сидел за спиной Сэма, светило теплое солнце, небо было каким-то особенно голубым, ослепительно-голубым, каким мы не видели его уже много месяцев. Мы наткнулись на уединенную бухту и, когда стало жарко, решили раздеться и искупаться просто в нижнем белье. Конор заснул, и Сэм бережно устроил его в тенечке, обложив со всех сторон нашей одеждой, чтобы он не скатился.

Мы дрожали в воде, которая, казалось, только-только оттаяла после долгой зимы. Но я помню это чувство, это наслаждение природной стихией после вынужденного многомесячного сидения взаперти, после неумолимо долгого периода темноты и холода. Как будто тебя держали в плену. Самое точное сравнение.

«Местная погода сведет вас с ума, – сказал кто-то, когда услышал о нашем переезде. – Тут же день длится не более пяти часов в сутки».