Ширли Джексон - Призрак дома на холме. Мы живем в замке [litres]

Вначале я шла очень быстро, глубоко вдыхала – чтоб не сбиться с ритма – и не оглядывалась; я несла библиотечные книги и сумки для продуктов и смотрела, как двигаются мои ноги: одна за другой, одна за другой, в маминых старых коричневых туфлях. Из окна почты за мной кто-то наблюдал. Мы перестали получать газеты и отключили телефон шесть лет назад – мучения, с ними связанные, были тогда просто нестерпимы, – но стерпеть этот мимолетный взгляд из окна почты я могла: смотрела старушка мисс Даттон, она никогда не глазела в открытую, как другие, всегда – из-за спущенных штор или занавесочек. На дом Рочестеров я не глядела. Невыносимо думать, что тут родилась мама. Интересно, Харлеры знают, что занимают дом, где по праву должна жить Констанция? У них во дворе такой грохот, что мне своих шагов не слышно. Может, Харлерам кажется, что немолчный шум отпугивает злых духов? Или он услаждает их музыкальный слух? Наверно, в доме у Харлеров не лучше, чем во дворе: вместо стульев – старые ванны, вместо стола – остов древнего «форда»; едят они из разбитых тарелок и непрерывно гремят консервными банками, а голоса – точно трубы иерихонские. Возле дома Харлеров на тротуаре всегда грязь и пыль.

Теперь надо перейти улицу – читай «пропусти ход», – я уже стояла прямо против продуктовой лавки. Я всегда нерешительно мялась на обочине, посмешищем для недобрых глаз, а мимо мчались машины. Большей частью – проходящие, их привело и уведет шоссе, водители таких машин на меня не глядели; зато местную машину я узнавала тут же по быстрому злобному взгляду из-за руля; интересно, спустись я с тротуара – вильнет на меня машина, быстро и будто бы случайно? Просто испугать, посмотреть, как отскочу? И раздастся хохот – отовсюду, со всех сторон: из-за занавески на почте, от универмага, с порога продуктовой лавки, все-все – и мужчины, и женщины – злорадно расхохочутся, глядя, как Мари Кларисса Блеквуд отпрянет в сторону. Порой я пропускала два и даже три «хода», прежде чем перейти: дожидалась, пока дорога в обоих направлениях совсем расчистится.

Посреди улицы тень кончилась, и я попала под яркое, обманчивое апрельское солнце; к июлю поверхность дороги размягчится от жары, ноги будут увязать, и переходить улицу станет еще опасней. «Мари Кларисса Блеквуд попала под машину при попытке высвободить ногу, увязшую в асфальте», – «вернись на старт и начни игру заново». И дома к июлю станут еще отвратительней. Вообще, в нашем поселке нерасторжимы место, время и стиль, будто здешнему люду не обойтись без уродливых хибар, будто уродство у них в крови. Кажется, дома и магазины сколочены с презрительной поспешностью – поскорей прикрыть скудость и мерзость; а дома Рочестеров и Блеквудов и даже магистрат точно ветром занесло из далекой чудесной страны, где живы лад и красота. А вдруг эти дивные дома попали в плен, в отместку Рочестерам и Блеквудам за их жестокие сердца, да так и остались пленниками поселка и теперь гниют медленно и необратимо, и распад их являет убожество селян? Вдоль Главной улицы вереница лавок и магазинчиков, все – неизменного тускло-серого цвета. Над ними, по второму этажу, тянется ряд безжизненных блеклых занавесок – там живут владельцы магазинов. В этом поселке любой всплеск цвета обречен на поражение. И уж, конечно, не Блеквуды наслали порчу на поселок – таковы здешние жители, и это единственное достойное их место.

Подходя к магазинам, я всегда думала о гнили, о черной мучительной гнили, гложущей изнутри всё и вся. Пускай тут всё сгниет!

У меня был список – что покупать. Констанция составляла его каждый вторник и пятницу перед тем, как мне выходить из дома. Народ в поселке злился, что у нас всегда вдоволь денег и мы можем купить все, что хотим; конечно, все наши деньги мы из банка забрали, и люди наверняка твердят теперь об этих деньгах, припрятанных прямо в доме, точно мы с Констанцией и дядей Джулианом сидим вечерами среди груд золота, позабыв про библиотечные книги, играем с монетами, ласкаем их, зарываем в них руки по локоть, пересчитываем, раскладываем на кучки и снова рассыпаем – веселимся как можем, запершись на все замки. Я уверена, что в поселке множество гнилых душ алчет добраться до наших златых гор, но народ труслив и боится Блеквудов. В лавке я вместе со списком доставала кошелек, чтобы Элберт знал – деньги у меня есть – и не посмел отказать в продуктах.

Сколько бы народу ни было в лавке, меня обслуживали мгновенно; мистер Элберт или его бледная скупердяйка-жена спешили подать мне все, что попрошу. Иногда на каникулах им помогал в лавке старший сын, тогда они спешили вдвойне, чтобы ему не пришлось меня обслуживать. Однажды какая-то девчушка, не поселковая, разумеется, подошла ко мне совсем близко, и миссис Элберт ее оттащила, да так грубо, что девочка вскрикнула. Воцарилось долгое молчание; нарушила его в конце концов сама миссис Элберт: «Желаете еще чего-нибудь?»

Когда поблизости были дети, я старалась не двигаться и не дышать – я их боялась. Боялась: вдруг дотронутся до меня, и тут же налетят мамаши, точно стая когтистых коршунов; мне всегда виделась именно такая картина: птицы тучей налетают сверху, клюют и рвут острыми как нож когтями. Сегодня Констанция составила очень длинный список, но детей в лавке, к счастью, нет, да и женщин не так уж много; «дополнительный ход», – подумала я и поздоровалась с мистером Элбертом.

Он кивнул в ответ: совсем не поздороваться не мог, но женщины в лавке глаз с него не спускали. Даже отвернувшись, я спиной чувствовала, как застыли они: кто с консервной банкой, кто с неполным пакетом печенья или пучком салата в руках, – ждали, пока за мной закроется дверь, тогда снова зажурчит их болтовня. Где-то среди них затаилась и миссис Донелл, я заметила ее, когда входила; неужели снова меня поджидает? Миссис Донелл всегда норовила что-нибудь сказать, она из тех немногих, кто непременно заговаривал.

– Запеченную курицу, – сказала я мистеру Элберту; в другом конце лавки его скупердяйка-жена открыла холодильник и, вынув курицу, принялась заворачивать.

– Баранью ножку, – продолжала я. – Дядя Джулиан обожает по весне запеченную баранину. – Тут я явно переборщила: люди в лавке изумленно ахнули. Выскажи я все пожелания – бросились бы врассыпную, точно кролики, но зато потом, на улице, подстерегали бы все как один.

– Пожалуйста, луку, – вежливо сказала я мистеру Элберту, – кофе, хлеба, муки. Грецких орехов и сахару – у нас почти не осталось.

Где-то за моей спиной раздался приглушенный смешок; мистер Элберт глянул туда и снова – на продукты, которые выкладывал на прилавок. Скоро миссис Элберт добавит сюда сверток с курицей и мясом, мне нет нужды оборачиваться.