Ширли Джексон - Призрак дома на холме. Мы живем в замке [litres]

– Маркиса! – закричали они. – Маркиса, Маркиса! – и все как один облепили забор.

Их, верно, обучили родители – все эти Донеллы, Данхемы, Харрисы поганые; небось проводили им спевки, старательно учили, голоса ставили – иначе откуда бы такой слаженный хор?

Я не понимаю их языка: на Луне мы говорим тихонько, будто журчим; мы поем при свете звезд и глядим сверху на мертвый, высохший мир; вот ползабора уже позади.

– Маркиса! Маркиса!

– А где старушка Конни? Обед стряпает?

– Хочешь мармеладу?

Удивительно: я спрятала душу глубоко-глубоко; шла вдоль забора и ровно и строго, нарочито неспешно переставляла ноги, а душа моя затаилась. Они глазели – я это чувствовала, даже слышала их голоса, даже видела их, а душа моя была глубоко. Чтоб вы все сдохли!

– Где скелет гремит костями – там твоя кровать!

– Маркиска!

Однажды, когда я проходила здесь, на крыльцо вышла мать Харрисов: ей, видно, любопытно стало – чего это детки разорались. Она стояла там, смотрела, слушала, и я остановилась против нее, поглядела прямо в пустые, выцветшие глаза; я знала – заговаривать нельзя, но знала, что не удержусь. «Неужели вы не можете их приструнить? – спросила я в тот день, надеясь, что не все еще умерло у нее в душе; может, и ей доводилось бегать по траве, разглядывать цветы, радоваться и любить. – Неужели вы не можете их приструнить?»

– Детки, не обзывайте тетю, – произнесла она, но ничто в ней не дрогнуло, она продолжала получать свое убогое удовольствие. – Не обзывайте тетю.

– Хорошо, мама, – послушно отозвался один.

– К забору не подходите, тетю не обзывайте.

И я пошла дальше: они все орали и верещали, а женщина стояла на крыльце и смеялась.

Чтоб у них языки сгорели – сгорели в жарком пламени, и глотки чтоб сгорели сейчас, когда они изрыгают эти слова, и кишки чтоб у них обуглились в мучениях, точно на сотнях костров.

– Прощай, Маркиса! – закричали они, когда я дошла до конца забора. – И больше не приходи.

– Прощай, Маркиса! Привет Конни!

– Прощай, Маркиса! – Но я уже дошла до черного камня – там калитка и тропинка к дому.

Чтобы отпереть ворота, сумки пришлось поставить на землю; замок был совсем простой, висячий, такой запросто собьет любой мальчишка, но на калитке висела табличка: ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ. ПРОХОДА НЕТ, – и дальше никто не шел. Таблички, ворота и замок появились, когда папа перекрыл тропинку; прежде все сокращали путь до шоссе – шли по тропинке из поселка к автобусной остановке мимо нашего дома, так короче метров на четыреста. Но мама терпеть не могла, когда шастают взад-вперед возле дома, и вскоре после женитьбы папе пришлось перекрыть тропинку и обнести оградой все земли Блеквудов – от шоссе до протоки. Другой конец тропинки – туда я ходила редко – упирался в ворота, на них тоже был висячий замок и табличка: ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ. ПРОХОДА НЕТ. Мама говорила: «Для простого люда существует шоссе, а мой дом – для меня».

Наши гости, заранее приглашенные, подъезжали к дому по аллее, она тянулась от ворот, выходивших на шоссе, до парадного входа в дом. В детстве я, бывало, лежала у себя в спальне, в глубине дома, и представляла площадку перед входом оживленным перекрестком: по аллее туда – сюда разъезжают достойные люди, опрятные и богатые, разодетые в шелка и кружева, им к нам в гости можно; а по тропинке снуют жители поселка – украдкой, воровато оглядываясь, подобострастно уступая дорогу. «Им сюда не проникнуть, – убеждала я себя, а в темноте на потолке качались черные тени деревьев, – им сюда не проникнуть, тропинка закрыта навсегда». Иногда я доходила до ограды и, прячась за кустами, смотрела, как люди тянутся из поселка к остановке прямо по шоссе. Насколько я знаю, никто и никогда не пытался пройти по тропинке с тех пор, как папа запер калитку и ворота.

Я втащила сумки, и тщательно заперла калитку, и замок подергала – держит ли? Теперь я в безопасности. Тропинка вилась в сумраке: когда папа стал тут хозяином, блеквудские земли пришли в запустение, деревья, кусты, травы разрослись привольно, зелень стоявшая стеной везде, кроме большой поляны да сада с огородом, превратилась в густые заросли, и никто, кроме меня, не ведал тайных путей. Я шла по тропинке легко – я уже дома, и мне знаком каждый куст, каждый поворот. Констанция знает названия всех растений, мне же довольно знать, как и где они растут, знать, что они преданно укроют меня от любой опасности. На тропинке только мои следы: в поселок и обратно. За поворотом могли попасться и следы Констанции – она иногда выходила мне навстречу, но в основном ее следы в саду и в доме. Сегодня она встречала меня на краю сада – я увидела ее, как только свернула: стоит на фоне дома, освещенная солнцем. И я побежала навстречу.

– Маркиска, – улыбнулась она. – Гляди, как я сегодня далеко зашла.

– Слишком далеко, – сказала я. – Не успеешь оглянуться – ты и в поселок за мной увяжешься.

– Может, и схожу как-нибудь.

Она просто дразнится… Но я похолодела и вымученно засмеялась:

– Тебе там не шибко понравится. Ну-ка, не ленись, возьми хоть одну сумку. А где мой кот?

– Ты же опоздала, вот он и принялся бабочек гонять. Ты яйца купила? Я забыла написать.

– Купила-купила. Давай устроим обед на лужайке.

В детстве я свято верила, что Констанция – сказочная принцесса. И все пыталась ее нарисовать: с длинными золотыми локонами и синими-синими – аж грифель крошился – глазами; на каждой щеке – ярко-розовое пятнышко; я всегда удивлялась своим рисункам: Констанция и впрямь была именно такая, даже в самые трудные времена – розово-бело-золотистая, – и ничто не могло ее затмить. В моем мире и по сей день Констанция – самая дорогая драгоценность. Я пошла следом за ней, по мягкой траве, мимо выращенных ею цветов, а из цветов возник мой кот Иона и увязался за нами.

Констанция уже стояла в высоком проеме парадных дверей, я поднялась по ступеням, положила сумки на стол в огромной прихожей и заперла двери. Мы не откроем их до вечера – наша жизнь протекает в задней части дома, на лужайке и в саду, туда не проникнет никто. Фасад сурово и негостеприимно глядит на шоссе и на поселок, он нас надежно укроет. Порядок мы поддерживаем во всем доме, но крутимся в основном на кухне – только спим наверху, а дядя Джулиан и спит в теплой комнатушке возле кухни; все наши окна выходят на широкую чудесную лужайку, на любимый каштан и цветы Констанции; чуть подальше начинаются сад и огород – тут Констанция возится целыми днями, а еще дальше, за деревьями, – протока. И если мы сидим на лужайке за домом, нас ниоткуда не видно.