Кортни Саммерс - Сестры

Я просто хочу избавиться от грязи. Натираю руки и ноги дешевым цветочным мылом и вытираю пену бумажными полотенцами. Руки дрожат. Грязь понемногу смывается, и я обнаруживаю на щиколотках порезы от путешествия сквозь траву. Я засовываю руку под рубашку и вытираю пот под грудью. Волосы скоро станут совсем грязными. Завтра нужно обязательно помыть голову. Делаю на голове тугой пучок. Наклоняюсь к раковине, всхлипываю и бормочу: «Все хорошо, все хорошо, все хорошо», крепко вцепившись в холодный фарфор.

«Он, так сказать, взял Даррена под крыло. Подчеркнуто хорошо к нему относился». Гребаная Марли. «Взял Даррена под крыло…»

Гребаная Марли. Сайлас наверняка увидел в Ките родственную душу. Они оба извращенцы, просто Сайлас лучше это скрывал. Но ведь Марли должна была все понять. «Мы с братом больше не общаемся». Зачем еще разрывать отношения с единственным человеком, который мог бы поддержать ее материально? Я стучу кулаком по раковине. Она. Знала.

А теперь знаю и я.

Я вытираю рот. У меня дикий взгляд. Я не вижу своего отражения. Перед глазами только то, что я увидела в той коробке.

Я что, теперь должна убить его?

Я должна убить Сайласа Бейкера?

В тот день, когда мама выгнала Кита из дома, я украла у него нож.

Все пошло не по плану – во многих смыслах этого слова, – но в тот день я собиралась его убить. Я была почти вдвое младше, чем сейчас, так что это ребячество. Хотя, может быть, я и не собиралась его убивать – наверное, тогда я не могла представить себе нечто настолько необратимое, – но мне хотелось сделать ему больно, так, чтобы он начал меня бояться.

А вот теперь он действительно должен меня бояться.

Он хранил нож на тумбочке в маминой спальне, рядом с Библией. Однажды, через несколько недель после того, как он к нам переехал, он позвал меня и посадил к себе на колени. «Взгляни, Сэди, – сказал Кит, и, прежде чем я успела сообразить, что он сжимает нож, из рукоятки вылетело лезвие. – Это острие. Не смей его трогать, поняла меня?»

Я нащупываю в кармане нож и вспоминаю, как держала его в руках, когда была вдвое младше. Как же странно. Прижав его к горлу Кэдди, я удивилась, насколько естественно он лежит в руке.

Не могу просто взять и уехать из Монтгомери. Не могу так все оставить.

Прячу лицо в ладони.

Нужно все исправить.

Но как же Кит?

Как же…

В туалет заходит женщина. Я поворачиваюсь к ней, лихорадочно все обдумывая. Это чернокожая дама средних лет.

Она заботливо спрашивает, в порядке ли я. Я отвечаю, что все хорошо, и прошу воспользоваться ее телефоном. Из-за стресса я заикаюсь еще сильнее обычного. Она мягко отвечает: «Конечно», и у меня сердце сжимается – то ли оттого, что в мире еще осталась доброта, то ли оттого, что доброты этой мир не заслуживает. Я звоню Хави. На третьем гудке он поднимает трубку. Голос у него заспанный. Я прошу его приехать сюда, и он тут же радостно отвечает: «Да-да, сейчас буду, никуда не уходи». Я отдаю женщине телефон, и она улыбается.

Я возвращаюсь в кафе, жду у двери и ковыряю ногти, пока не начинает идти кровь. Через восемь минут на пороге появляется Хави. Он изо всех пытается вести себя как ни в чем не бывало, но, судя по вздымающейся груди, он сюда бежал. Он слегка бледноват, от него немного пахнет алкоголем. Последствия вчерашнего.

Вчерашний день остался для меня далеко в прошлом.

– Привет, – говорит Хави.

Не могу заставить себя улыбнуться в ответ, но он ничего не замечает. Он покачивается взад-вперед, бросает взгляд на кассу, а потом хлопает в ладоши и быстро, порывисто произносит:

– Пока рановато ехать к Ноа. Пускай они проснутся и приведут себя в порядок, ладно? Я еще даже не завтракал. Есть хочешь? Давай что-нибудь закажем. Я угощаю. Что будешь?

Не хочу есть.

Но нужно.

Если бы мы встретились при других обстоятельствах, я бы, наверное, могла притвориться сдержанной девушкой со скромным аппетитом. Или даже вообще сказала, что не голодна. Но сейчас я прошу коробку с протеиновыми снеками и самый большой и калорийный смузи. Хави не может скрыть удивления, но быстро приходит в себя и делает заказ. В скором времени нам отдают еду, и мы садимся за дальний столик в углу кафе, как можно дальше от остальных посетителей. Заказ Хави по объему не уступает моему, но ест он без большой охоты. Сегодня, будучи трезвым, он еще более застенчивый и нерешительный, чем вчера.

При виде еды в животе все сжимается, но мне нужно поесть.

Если я хочу действовать, мне нужно поесть.

Я ненадолго закрываю глаза, кусаю яблоко и медленно жую, пока кусок не превращается в пюре. А потом понимаю, что не чувствую вкуса. На языке будто ничего нет. Я не обращаю внимания на растущую во мне панику и снова кусаю яблоко, пытаясь забыть обо всем плохом и сосредоточиться на хрустящем, сладком свежем фрукте.

Через пару мучительных моментов я наконец ощущаю его вкус. Слишком сладко.

Никогда не любила яблоки.

Мэй Бет говорила, что в детстве, до рождения Мэтти, я все время требовала еды, но была привередой. Она рассказывала, что я любила только сладкое и жирное. Когда Мэй Бет пыталась кормить меня чем-то полезным, я рыдала, пока глаза не опухали. Поначалу ей удавалось меня обмануть: она клала мне в рот кусочки яблока и говорила, будто это конфеты. Но я быстро поняла ее хитрость и укусила Мэй Бет до крови. А потом появилась Мэтти. Мэй Бет думала, что, если б я не подала сестре хороший пример, она бы стала еще большей привередой, чем я. А разве я могла допустить, чтобы малышка плакала из-за еды?

Да никогда в жизни.

– Можно вопрос?

Я кладу в рот кусочек сыра и не могу его проглотить. Приходится запить его большим глотком смузи.

– К-конечно.

Хави наклоняется ко мне, пытаясь встретиться со мной взглядом.

– Что случилось, Лера?

– Д-давай я с-сначала доем.

Он терпеливо ждет, пока я расправлюсь с завтраком. Это ужасный, нелепый акт самосохранения – заставлять себя поглощать пищу, с усилием принуждать себя глотать. Но без этого никак. Иначе я не смогу сделать то, что должна. Хави слегка улыбается мне, и в голове проносятся его вчерашние слова: «Их папа был моим тренером по бейсболу».

Иногда мне кажется, будто я ничего не осознаю, кроме того, что Мэтти больше нет. Внутри меня пустота, и единственное, что придает мне бодрости, – это движение, сокращение дистанции между смертью моей сестры и надеждой на то, что я убью Кита. Но мне все равно больно. Всегда. А иногда я, наоборот, чувствую тяжесть того, что произошло, и того, что произойдет; тяжесть всех принятых мной решений, тяжесть всех моих ошибок. Из-за них я здесь. И я совсем одна.

Я выпиваю половину смузи, и желудок наконец говорит: «Больше не могу». Хватаюсь за край стола, сражаясь с собственным телом, которое не в состоянии делать нормальные, естественные вещи. Вспоминаю, когда в последний раз чувствовала себя так же. После смерти Мэтти.