Уолтер Кенни - Скрытые пружины

Маргарет же, уютно устроившись в большом кресле с лопнувшей на подлокотнике обивкой (что, конечно, безобразие для такого солидного дома), сидела напротив меня и читала сочинения некоего Джона Стюарта Милля под названием «О подчинении женщин».

Внезапно, захлопнув книгу и шумно вздохнув, Маргарет села прямо и спустила ноги вниз, торопливо надев домашние туфли. Мельком взглянув на неё, я отметила, что она озабоченно хмурится, а между её светлых бровей пролегла крохотная морщинка.

Кузина подошла к окну, задумчиво пробарабанила пальцами по стеклу незатейливый мотив и, резко повернувшись ко мне, произнесла:

– Бетти, поговори со мной! Я точно знаю, ты не одобришь… Но я чувствую, что должна, обязана следовать собственным убеждениям. Иначе я буду ощущать себя насквозь фальшивой трусихой.

– О чём ты, дорогая?!. – я с удивлением посмотрела на неё.

Маргарет стояла у окна, тусклый дневной свет подчёркивал бледность её кожи и напряжённость черт лица. Вдруг, также неожиданно, она успокоилась и мягко улыбнулась мне:

– А впрочем, Бетти, не сейчас. Я ещё не готова. В самом деле, мне нужно сначала всё хорошенько обдумать.

– Но что ты имеешь в виду? – я отложила вышивку в сторону и принялась внимательно вглядываться в её лицо, пытаясь понять, о чём же она хотела поведать мне и почему передумала.

За годы тесной дружбы я успела привыкнуть к тому, что иногда кузина демонстрировала некоторую замкнутость, и в подобном состоянии было бесполезно расспрашивать её и настаивать на откровенности. Поэтому я смирилась с недосказанностью и снова взяла в руки вышивку.

Некоторое время Маргарет бесцельно расхаживала по комнате, а потом, заскучав, присела рядом со мной и принялась лёгкими движениями пальцев поправлять мою причёску.

– Знаешь, у меня сегодня какое-то странное настроение, – наконец призналась она. – Ничего не хочется делать. Ни принимать решения, ни читать. Даже обедать не хочется. И грустить я тоже больше не хочу. Понимаешь?

Глядя ей в глаза, я кивнула. Всё-таки дом вызвал к жизни тяжёлые воспоминания о матери, как я и опасалась.

– Дорогая, тебе давно надо было сказать мне об этом. Мы можем уехать хоть завтра. Я уверена, что мистер Вордсворт поймёт, почему…

– Нет, Бетти, ты не поняла. Уезжать я вовсе не хочу, – Маргарет взяла меня за руку и решительно помотала головой. – Я знаю, что тебе здесь не нравится, но потерпи ещё немного. Я так рада на время вернуться домой! Я не хочу больше грустить, понимаешь? Не хочу вечно вымаливать прощение за проступок своей матери. Думаешь, я не знаю, что твой отец считает её грешницей, запятнавшей фамильное имя, и молится за мою душу, чтобы я избежала мирских соблазнов? Пойми, иногда эта ноша давит мне на плечи, прижимает меня к земле. А здесь… Здесь всё по-прежнему – та же миссис Дин, та же надутая Абигайль, та же нянюшка Бейкер, хоть и потерявшая здравый рассудок от старости. Гвендолин с подругами всё так же охраняют жертвенный камень. В Хиддэн-мэнор всё по-прежнему, вот только отец сильно постарел.

– Я не думала, что ты так пристрастно воспринимаешь искреннее участие моего отца в твоей судьбе, – суховато произнесла я, немного обидевшись, но кузина тут же порывисто обняла меня и поцеловала горячими губами в висок.

– Не будь злюкой, Бетти, не цепляйся к моим словам! Я лишь хочу, чтобы ты поняла меня и согласилась участвовать в моём замысле.

Глаза Маргарет блестели от воодушевления. Всё ещё немного обижаясь, я вопросительно посмотрела на неё, и тогда она со смехом вскочила и громко выкрикнула:

– Мы! Устроим! Живые! Картины! Как в детстве! Зрителями будут мой отец, мистер Крингель, нянюшка Бейкер и миссис Дин! Нянюшку мы устроим в кресле, на самом почётном месте, а помогать нам будет Абигайль. И костюмов подготовим несколько, и сделаем настоящий занавес из балдахина с моей кровати, и нарисуем настоящую афишу! Подумай только, как будет здорово!

Кузина стащила меня с дивана и, не обращая внимания на упавшую с моих колен вышивку, закружила по комнате, выкрикивая: «Соглашайся! Соглашайся!»

В круговороте множащихся каминов, кресел, окон и драпировок, крепко держась за горячие ладони Маргарет, я чётко видела только её смеющиеся глаза и золотую прядь волос, струившуюся по виску – и недавнее детство, теперь такое невозможно далёкое, вспомнилось мне во всех подробностях.

Когда… Когда тяжёлая простуда перешла в воспаление лёгких, лондонский доктор, с горечью покачивая головой, вышел из её комнаты и, мельком взглянув на меня, направился в кабинет отца. Я тогда сразу же всё поняла.

После ухода доктора, долго возившегося в холле, но так и не решившегося встретить мой прямой взгляд, я вошла к отцу и впервые в жизни увидела его рыдающим. Не знаю, что тогда потрясло меня больше – внезапная болезнь матери, всегда такой несгибаемой и деятельной, или те жуткие, задыхающиеся, всхлипывающие звуки, прорывающиеся из-под его сомкнутых ладоней, скрывающих лицо.

Матушка всегда была несокрушимой опорой для всех, кто её окружал. Запасы её милосердия и здравомыслия были неисчерпаемы. Ни одно событие не проходило мимо неё, не удостоившись пристального внимания, а затем точного суждения и оценки.

Не помню случая, чтобы какая-либо ситуация привела её в недоумение и растерянность. Она всегда знала, как приличествует себя вести благовоспитанной леди, ею всегда руководили самые высокие понятия о достоинстве и призвании женщины в окружающем мире. Надеюсь, что я когда-нибудь сумею стать хотя бы чуточку похожей на неё.

Перед уходом она успела попрощаться со всеми. С меня она взяла обещание приглядывать за отцом и кузиной Маргарет, которым не на кого было больше рассчитывать, кроме как на меня.

Однако в те страшные дни, когда Уотер-хаус погрузился в безмолвный траур, а отец замкнулся в себе и только лишь повторял и повторял: «Род проходит и род приходит, а земля пребывает вовеки», именно чуткая Маргарет стала для меня утешением, заставляя выпить чашку бульона за обедом или утирая непрестанно льющиеся из моих глаз слёзы. С течением милосердного времени утихла боль моей потери, но не моя благодарность кузине, разделившей со мной те горестные дни.

Все эти мысли вихрем пронеслись у меня в голове и в приливе чувств я, так же громко, как и Маргарет, принялась выкрикивать:

– Соглашаюсь! Соглашаюсь! Живые! Картины! Живые! Картины!

Наш бесноватый танец прервало появление Абигайль, которая, вытаращив глаза и оттопырив нижнюю губу, замерла на пороге с чайным подносом. Не знаю отчего, но выражение лица горничной необычайно нас позабавило – как только она вышла из комнаты, мы с кузиной принялись передразнивать её, отчаянно хохоча и изобретательно представляя угловатую манеру Абигайль. Само собой, нам должно быть невероятно стыдно за такую детскую выходку.