Клер Макинтош - Позволь мне солгать [Litres]

По спине у меня пробегает холодок. «Словно кто-то прошел по моей могиле» , так говорила мама. Снаружи темно, но я замечаю какое-то движение в саду. Сердце у меня сжимается, но, присмотревшись, я вижу только собственное бледное лицо, искаженное отражением в старом стекле.

И тут я вздрагиваю от какого-то шороха, доносящегося снаружи. «Анна, соберись!»

Все дело в этой комнате. Она полнится воспоминаниями, и не все они приятны. От этого я на взводе. Мне просто мерещится всякое, вот и все. Призрак за окном, шаги на улице…

Но нет, я действительно слышу чьи-то шаги…

Медленные, осторожные, словно идущий там человек крадется. Негромкий хруст гравия под ногами.

Снаружи кто-то есть!

Свет на втором этаже не горит, как и здесь, кроме настольной лампы в кабинете. Извне кажется, что в доме темно.

Может быть, это грабитель? На нашей улице – элитные дома, с антиквариатом и картинами, купленными для престижа и вложения денег. По мере развития бизнеса родители тратили все больше денег на дорогие вещи, и вся эта роскошь видна в окна на первом этаже. Возможно, вор осматривал дом, пока мы с Эллой ходили в полицейский участок, и решил вернуться с наступлением темноты. Возможно – ком в горле мешает мне дышать – возможно, он уже давно следит за этим домом. Целый день меня преследовало чувство, будто кто-то наблюдает за мной, и теперь я думаю, не подводит ли меня интуиция.

В детстве я знала код сигнализации наизусть еще до того, как выучила номер нашего телефона, но, с тех пор как сюда переехал Марк, все изменилось. Он не привык жить в доме с сигнализацией, и она срабатывала всякий раз, когда он приходил домой. Марк бранился от раздражения, но никак не мог совладать с системой.

«Рита и так отпугнет воров, разве нет?» – говорил он после того, как ему в очередной раз приходилось извиняться перед приехавшими по тревоге сотрудниками охранного агентства. («Да, это опять был ложный вызов».) Я сама стала забывать включать ее, а теперь, когда я целыми днями сижу дома с Эллой, мы и вовсе перестали пользоваться сигнализацией.

Я подумываю о том, чтобы включить ее сейчас, но не представляю себе, как найду ее в темноте, да и при одной мысли о том, чтобы оказаться прямо у входной двери, когда грабитель пытается проникнуть в мой дом, у меня мурашки по всему телу.

Нужно отнести Эллу на второй этаж. Я смогу приставить к двери ее комнаты комод. Пусть забирают что хотят. Это не важно. Я обвожу взглядом гостиную, соображая, за чем же явились воры. Телевизор, наверное, их заинтересует, и, очевидно, дорогие вещи – например серебряная чаша для пунша, когда-то принадлежавшая моей прабабушке (теперь в чаше стоит горшок с узамбарской фиалкой). На каминной полке красуются две фарфоровые птички, которых я купила родителям на годовщину свадьбы. Статуэтки недорогие, но выглядят дорого. Может, стоит взять их с собой? И если брать эти статуэтки, то что еще забрать? Так много воспоминаний в этом доме, так много того, чего я не хочу лишиться. Невозможно все спрятать.

Мне сложно понять, откуда именно доносятся шаги. Шорох гравия становится громче, словно вор обошел дом и теперь возвращается с другой стороны. Я подхватываю мобильный, лежащий рядом с радионяней. Видимо, стоит позвонить в полицию. Или соседу?

Я прокручиваю список контактов и нахожу телефон Роберта Дрейка. Мне не хочется ему звонить, но, если подумать, это правильное решение. Он хирург, умеет быстро принимать решения в чрезвычайных ситуациях, и если он сейчас дома, то может выйти и проверить, кто там бродит во дворе. Или хотя бы включить лампу над дверью и отпугнуть злоумышленника…

Но его телефон отключен.

Гравий хрустит все громче, но шум крови у меня в ушах почти заглушает этот звук. Затем я слышу какой-то скрежет. Что это? Приставная лестница?

Сбоку от дома, между гравиевой дорожкой и садом, проходит узкая полоска земли с сараем для дров. Снаружи раздается глухой стук. Дверь сарая? Сердце выскакивает у меня из груди. Я думаю об анонимной открытке, о том, как я отнесла ее в полицию. Неужели я зря так поступила? Неужели эта открытка должна была послужить мне предупреждением – мол, то, что случилось с мамой, может произойти и со мной?

Может, это вовсе и не вор там, снаружи…

Может, тот, кто убил мою мать, теперь собирается убить и меня тоже.

Мюррей

Том Джонсон отсутствовал пятнадцать часов, когда его жена, Кэролайн Джонсон (на тот момент ей исполнилось сорок восемь лет, она была на десять лет младше супруга) позвонила в полицию. Она не видела Тома с тех пор, как у них случилась, по ее словам, «глупая размолвка», когда они пришли с работы вечером предыдущего дня.

«Он сказал, что пойдет в паб, – гласили ее свидетельские показания. – Когда он не вернулся домой, я подумала, что он остался переночевать у брата, чтобы проспаться». Их дочь Анна, проживавшая вместе с ними, как раз уехала на конференцию в Лондон по делам детской благотворительности (она работала на эту благотворительную организацию с тех пор, как закончила университет).

На следующий день Том Джонсон не пришел на работу.

Мюррей поднял свидетельские показания Билли Джонсона, брата и делового партнера Тома. Билли отсутствие Тома не встревожило:

«Я думал, у него похмелье. Он совладелец этого магазина. И что я должен был делать? Уволить его за прогул?» Даже в записи чувствовалось, что Билли Джонсон оправдывается, но это была естественная реакция для многих людей в подобной ситуации – так они ослабляли чувство вины оттого, что не подняли тревогу в нужный момент.

Заявление о пропавшем без вести было принято дежурным констеблем и классифицировано как дело с низким уровнем риска. Маккензи взглянул на фамилию полицейского, но так и не вспомнил, кто это. Никакие данные на этом этапе не позволяли предположить, что Тому Джонсону угрожает опасность, но это не отменяло вопросов, которые неизбежно возникли, когда было обнаружено тело.

Несомненно, тот полицейский не раз усомнился в правильности принятого решения. Изменила бы что-либо классификация дела Тома Джонсона как приоритетного? Выяснить это уже не представлялось возможным. Но изначально ничто в исчезновении Тома не вызывало опасений. Он был успешным бизнесменом, хорошо известным в городе. Семейным человеком без признаков депрессии.

Первая эсэмэска пришла в половине десятого утра:

«Мне очень жаль».

По иронии судьбы, это успокоило Кэролайн Джонсон.

«Я думала, что он просит прощения за свое поведение во время нашей ссоры, – сказала она во время дачи показаний. – Он накричал на меня, сказал много такого, что меня огорчило. У него был буйный нрав, но после ссор он всегда приносил свои извинения. Получив эту эсэмэску, я решила, что с ним, по крайней мере, все в порядке».