Эрик Берг - Могила на взморье

— Я им передам, — сказала я, что рассмешило нас с Пьером.

Как взаимосвязана я была с этой дряхлой дамой, память которой была также отрывочной, как и моя. Я сразу почувствовала себя очень комфортно, по-настоящему приподнято в этой старомодной, болезненной комнате.

Защищенность ― это чувство, которое может встречаться в самых разных местах, если эти места напоминают нам о чем-то хорошем. В этом помещении со мной вдруг снова были пироги из детства, вкус безвкусного какао, которое приносила нам Эдит Петерсен, и довольно скучный Пьер, который сегодня явно не скучал. Даже решительная, хваткая Маргрете, от которой мне пришлось несколько раз уклоняться, пока она убирала газетные вырезки и обрезки Эдит, вызывали во мне воспоминания о своем детстве, тусовке и самом беззаботном времени моей жизни.

Вдруг я что-то почувствовала в своей спине, не соприкосновение, а что-то вроде проходящей тени, вероятно, предчувствие, может быть, голос откуда-то издалека или глубоко изнутри. Во всяком случае, я развернулась, и мой взгляд упал на фотографию, которая одиноко висела на стене.

Я сразу узнала ее и поняла, что это десятое ноября тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, снятое полароидом. Днем раньше рухнула Берлинская стена, и Майк, Пьер, Харри, Маргрете, Жаклин, Юлиан и я встретились в нашем дворце, в руинах монастыря. Было далеко после полудня, шел небольшой дождь. Мы были пьяны от радости и дешевого шампанского, и хотели запечатлеть этот момент. Так как у камеры не было автоспуска, я подняла ее на вытянутых руках вверх, и мы плотно столпились. Семь смеющихся лиц, щека к щеке. Одна из первых и самых прекрасных фотографий моей жизни, воплощение радостей.

Я знала почти все об этом дне. Вскоре после съемки Юлиан предложил, чтобы мы кричали в небо свои многообещающие желания, один за другим.

Маргрете осмелилась первой, она всегда была первой. Пока мы собрались толпой под выступом стены, она вышла в дождь, который падал большими, тяжелыми каплями. Короткие, мокрые волосы на лбу Маргрете, придавали ей что-то бескомпромиссное и опасное. Как столп, она стояла и орала в ливень. Все думали, что Маргрете пожелает себе усадьбу, где она сколько угодно могла бы браниться и управлять или быть капитаном авианосца. Вместо этого она кричала:

— Я желаю себе свободу. Я влезу на пирамиды Гизы. Поднимусь на вершину Улуру, буду мчаться на джипе сквозь огромное стадо буйволов, путешествовать через Гранд-Каньон, поплыву на лодке по Роне до Средиземного моря, и высажусь на лодке из листьев со свечами на берегу Ганга. Я увижу Мачу-Пикчу, собор Святого Петра, триумфальную арку из апельсинов и акрополь в Афинах. И я буду рисовать Давида Микеланджело на членах.

В этом месте мы все смеялись, только не Маргрете. Ее желания звучали, скорее, как вызовы на бой. Это был ее характер. Это была девочка, которая ехала на велосипеде по Кирхдорфу так, как будто бы управляла танком. Девочка, которая осмеливалась залазить на ель, чтобы спасти кошку, которых, в сущности, не любила. Девочка, которая в возрасте девяти лет набросилась на сорняки, полностью покрывавшие руины, когда мы боялись, что это может быть слишком много работы.

Маленький спор между матерью и дочерью снова обратил мое внимание на здесь и сейчас.

— Маргрете, я бы хотела поесть.

— Ты поела час назад.

— Твой так называемый картофельный суп нельзя есть вообще. Я бы хотела яичницу с беконом.

Круглое лицо Маргрете пылало после работы по уборке, которую она выполнила в комнате в течение нескольких минут. Она уперла руки в бока:

— Нет, не может быть и речи. От яичницы тебя только тошнит.

— Ну и что? От твоего вечного картофеля тоже тошнит, и если меня так или иначе тошнит, то безразлично от чего. Я хочу сочную золотистую яичницу болтунью. Доктор Пьер, скажи ей.

Я усмехнулась. Обращение показывало то, что Пьер, в принципе, для нее был маленьким мальчиком еще с тех пор, даже, если она его также оценивала как домашнего врача. Вероятно, старая дама даже гордилась, что мальчик, которого она раньше баловала своими домашними пирогами, получил ученую степень и признавался в этом контексте.

— Мне безразлично, что говорит Пьер, — пояснила Маргрете. – У меня все равно нет времени. Я должна идти, и Харри еще не появился.

— Не называй его постоянно Харри, его зовут Харольд, как норвежского короля, и...

— И всегда не пунктуален, мама. У меня нет времени сейчас готовить для тебя. Я должна работать.

Не только судьба старой Эдит каждый день снова решалась в этой комнате. Мать и дочь были связаны друг с другом, причем случалось так, что они менялись ролями, потому что Эдит почти ничего больше не могла делать одна, и чтобы получить желаемое, просила обо всем, в чем ей отказывали раньше. Маргрете, в сою очередь, занимала командную позицию, потому что зала ее и при случае использовала. Тем не менее, Эдит была тюремщицей своей дочери. Маргрете не могла сделать из дома ни шагу, без того, чтобы мать не одобрила. Это был триумф абсолютной слабости над стремлением к свободе других.

— Я могу оставить тебя одну на два часа? — спросила Маргрете. — Ты справишься?

Я быстро решительно предложила:

— Если никто ничего не имеет против, я могу остаться здесь до Харри... Прихода Харальда.

Пьер тоже сказал, что мог бы ненадолго остаться. Маргрете поблагодарила нас взглядом.

Несколькими секундами позже она исчезла. Когда следом Эдит попросила меня принести ей новую ночную рубашку, и помочь переодеться, Пьер спустился вниз на кухню, и я осталась одна только со старой дамой.

— Вам подойдет в цветочек, госпожа Петерсен? — спросила я. — Хорошо, тогда поднимите руку, и я помогу вам быстро выбраться из старой ночной рубашки.

Вместо этого она схватила мою руку, и я поразилась силе, которую женщина могла развить, если хотела, и посмотрела на нее в замешательстве.

— Подойди, Лея, — сказала она подавленным, напористым голосом. — Покинь Пёль, пока еще есть время.

— Что? Но...

Она притянула меня ближе к себе, обняла руками и крепко отчаянно держала.

— Я хорошо понимаю тебя, маленькая Лея. Поверь мне, лучше тебе уехать, еще сегодня, прямо сейчас. Ты не поняла, но получила второй шанс. Речь идет о твоей жизни, Лея. Твоей жизни!

Я была так напугана, что вырвалась от нее, и женщина больно оцарапала своими пальцами мою кожу. Цветочная ночная рубашка упала на пол.

— Что вы имеете в виду? Кто угрожает моей жизни?

— Уезжай далеко, как только можешь. Возвращайся в Аргентину. И никогда не возвращайся сюда снова. Никогда, никогда снова. Иди уже. Чтобы духу твоего здесь не было. Сейчас же это сделай! Прощай, маленькая Лея. Прощай!

Я еще раз спросила старую госпожу Петерсен, что она под этим подразумевала, но та только сильно качала головой, начала плакать и дико жестикулировать руками.