Дот Хатчисон - Дети лета

Я села. Сегодня она предпочла сиреневый цвет – приглушенно мерцающий наряд, выбранный с отменным вкусом, драпировался мягкими складками, и я подумала, что Стерлинг предстоит еще поучиться тому, как надо носить такие пастельные женственные шмотки, не теряя при этом ни на йоту своего властного вида. Увы, Элизе придется подождать, пока она перестанет выглядеть столь соблазнительной малолеткой.

– Мне сообщили, что вы не общались пока ни с одним из наших психотерапевтов.

– Я поговорила обо всем со своим священником. Мне хотелось бы стать в будущем более откровенной.

– Как продвигается изучение ваших старых дел?

Я сообщила ей использованные нами показатели, не уклонившись от объяснений медленного прогресса. Ведь многие из наших поисков основывались на интуиции и личном восприятии, и мы не могли так просто передать материалы техническим аналитикам. Сначала нам придется максимально сузить список.

Дракониха опять опустила взгляд на страницу блокнота; записи выглядели как исключительно четкие стенографические значки, возможно, понятные только ей.

– Вы еще ночуете у своих коллег?

– Да, мэм.

– Если вам было бы более удобно дома…

– При всем уважении, мэм, – мягко перебила я, – не похоже, что в моем доме я теперь буду чувствовать себя в безопасности. Мне гораздо спокойнее у Эддисона и Стерлинг. Там я менее уязвима.

Она задумчиво кивнула, в ее темных глазах светилось явное понимание моего беспокойства.

– Будете продавать дом?

– Пока не знаю. Честно говоря, даже думать об этом не собираюсь, пока не закончится расследование.

– Понятно. Профессиональное мнение, агент Рамирес: когда, по-вашему, этот человек опять нанесет удар?

Я перебрала мысленно факторы и варианты, что терзали мой мозг уже много часов, а возможно, и дней. Хотя в итоге имелся один реальный ответ.

– Через два дня, если нам повезет. Но весьма вероятно, что раньше.

Жила-была некогда девочка, которая боялась сломаться.

Или, скорее, боялась новых психологических травм. Достаточно честная сама с собой, она признавала, что ее сломали уже давно. Некоторые из тех случаев она пережила; некоторые еще тревожили ее. А некоторые раны, как она поняла, не исцелятся никогда. Даже если когда-нибудь исчезнут телесные шрамы, шрамы на душе останутся с ней навечно.

Обидно неизменно признавать, что ей не суждено полностью исцелиться.

Но она признала это, считая определенные мучения необходимыми, даже полезными.

Когда саднили старые раны – во время слишком ярких и живых ночных кошмаров, когда кто-то тревожил в ней слишком тяжелые воспоминания, или спрашивал, почему она не любит фотографироваться, – она упорно напоминала себе, что уже давно не та беспомощная девочка.

У нее есть новое имя, и его никогда не узнают папа и его друзья.

Она поступила в колледж и закончила его с отличием.

У нее появились друзья, хотя после окончания учебы она рассталась с большинством из них. Но с некоторыми она поддерживала отношения даже после переезда и продолжала заводить новых друзей.

Она вернулась в Вирджинию. На самом деле ей не хотелось возвращаться, но казалось глупым вычеркивать из жизни целый штат только потому, что многие годы она была там жутко несчастна. Едва ли в этом виноват сам штат. И, сочтя возвращение в Вирджинию смелым поступком, она не корила себя за малодушное нежелание заехать в свой старый родной город. Такую уступку она могла себе позволить.

Она любила свою работу и очень гордилась ею. Она помогала людям, помогала детям. Детям, так похожим на ту маленькую девочку, какой она сама когда-то была. Многое еще ей не удавалось сделать или принять – возможно, и никогда не удастся, – но помогать она могла. Могла помочь детям, отчаянно нуждавшимся в помощи, и ради этого ей не приходилось бередить свои раны.

В моменты сомнений, если ей начинало казаться, что она скорее похожа на покрытую шрамами уродину, чем на реального человека, она вспоминала своего ангела и черпала в этих воспоминаниях новые силы. Плюшевый мишка по-прежнему сидел на ее кровати – подарок и символ добрых побуждений. За все эти годы он видел так много ее слез, хотя временами видел и проявления радости, даже того рода слезы, что порождали безудержный счастливый смех…

И в каком-то смысле она и сама стала ангелом. Поначалу она испытывала потрясение, осознавая появление этого ангела, уходя по его делам из своей квартирки. И сама не особо понимала причины потрясения. В конце концов, даже ангелам надо где-то жить. Однако мир ведь такой огромный… Ей послали знак, решила она, подтверждение того, что она нашла самое необходимое занятие. Она сознательно помогала детям, и ее ангел по-прежнему помогал детям. Она по-прежнему оставалась ангелом.

Она исцелялась, и страх начал отступать.

Я почти не сомневалась, что Стерлинг тайно не подсыпала мне снотворное лишь из-за весьма реальной вероятности нашего вызова на очередное преступление. Ей, однако, ничуть не передавалась моя нервозность – она быстро отключалась, затем поворачивалась во сне на бок лицом ко мне, и ее колени упирались мне прямо в задницу. Как только время доходило до двух ночи, напряжение отступало, точно отлив. Так поздно еще никогда не звонили. Или рано?

Несмотря на то, что я поставила будильник мобильника на половину седьмого, глаза мне удалось продрать лишь в начале одиннадцатого. Стерлинг, уже принявшая душ и одетая, сидела за столом, разгадывая кроссворд, и в ответ на мой сердитый взгляд просто пожала плечами.

– Тебе необходимо было поспать. Вик велел не будить тебя, пока ты сама не проснешься.

Мне оставалось только недовольно бурчать себе под нос. Что я и делала, поскольку ворчание доставляло мне капризное удовлетворение, почти как Мэтли [51], хотя я прекрасно осознавала, что оно ничего не изменит.

Мне потребовались все ухищрения, приобретенные за многие годы пользования косметикой, чтобы тени под глазами выглядели по-человечески приемлемыми, и даже тогда мы назвали бы это частичным успехом. Когда я вышла, Стерлинг предложила мне плошку с овсянкой, стакан апельсинового сока и первую полосу газеты.

Треть листа над сгибом занимала фотография матери Ноа. Описывалась также жизнь Константейна Хаккена (его имя писалось по-разному во всех трех местах, где упоминалось, – ох уж эти газетчики! ), его олимпийские победы и неожиданная смерть от разрыва аневризмы, когда Ноа было три года.

Если б отец был жив, его сын, вероятно, мог бы с ранних лет получать усиленную физическую подготовку, а не пытаться самостоятельно преуспеть в любимом спорте. Мартье Хаккен руководила местным «кредитным союзом» и раз в неделю безвозмездно работала в школе сына, а также активно участвовала в делах школьного родительского комитета. Вполне благопристойное наследство в виде усердной работы и любящего сына.