Холли Седдон - Постарайся не дышать

Эми

Лето 1996-го

Не знаю, что делать. Я слышу, как мама всхлипывает, но при этом несет какую-то бессмыслицу. Она не выпивает особо – только раз в году, на Рождество, целый день ходит в обнимку с бутылкой грушевого сидра. Ну и мы с Бобом над ней прикалываемся, потому что она хохочет, стоит ей палец показать, и говорит всякую чушь, вот прямо как сейчас. Только сейчас она не смеется.

– Надо было взять тебе котенка, – говорит она. – Сколько раз ты просила – «Мама, давай возьмем маленького котеночка», – а я всегда отказывала. Всегда. Просто «нет», «нет» и «нет». Без всякой серьезной причины, моя девочка. Я просто не хотела за ней ухаживать. Я думала, тебе скоро наскучит с ней возиться, и вся забота о кошке окажется на мне. А сейчас… как бы я хотела ухаживать за твоей кошкой, Эми! Если бы у меня осталось что-то особенное от тебя, что-то твое любимое… чтобы хоть это у меня было…

Не знаю, что сказать. Я никогда не знаю, что сказать, если мама расстроена. Чувствую себя совершенно беспомощной; развеселить ее ужасно важно, и эта важность меня прямо парализует. Мне слишком хочется, чтобы все снова стало хорошо, и я просто цепенею.

– Это все бесполезно, – произносит она тихонько, так что мне едва слышно.

Я знаю: теперь она разозлилась. В отличие от большинства родителей моя мама, когда злится, начинает говорить все тише и тише, и в итоге мне приходится чуть ли не прикладывать ухо к ее рту – иначе услышать ничего невозможно.

– Абсолютно бесполезно. Бес-по-лез-но, – снова повторяет она.

Мама плачет громче, чем говорит. Когда она двигается, я слышу, как под ней поскрипывает стул. Мне нечего ей сказать. Я не знаю, в чем я провинилась, и потому не представляю, как все исправить. Уж ее-то я меньше всего на свете хотела бы огорчить. Ненавижу огорчать мою маму! Я вокруг земного шара в обход пойду, чтобы только не переходить запретную черту. Которую я непонятно как, сама того не сознавая, все-таки перешла.

Она знает, что я ее обманывала? Знает, что разговоры по телефону переросли во встречи, на которых я выслушивала его версию событий? Пусть оно и длилось недолго, а все равно это неправильно. Я сказала ей, что все закончилось, еще до того, как зашло так далеко. Сказала, что послушала Боба, когда он сказал «нет». Зря я врала… Нужно было делать, как мне говорили.

Мама говорит, что ей пора. Я зову ее: «Мама! Мама!» Не могу я делать вид, что ничего не случилось, – только не с ней! Шаги не останавливаются ни на секунду, и я уже кричу во весь голос: «Мама! Мама!» Черт, да что же я такого сделала?! Ничего не помню. Прости меня, мама.

Его выписали два дня назад. Никогда еще по будням он не проводил столько времени в своей «английской крепости».

Еще недавно они с Фионой как-то уживались в единственной комнате его крошечной квартирки. Вечера обычно проводили друг у друга в объятиях, иногда укладывались на пол «сэндвичем» – одеяло снизу, одеяло сверху. Смотрели кулинарные шоу или «Коронейшнстрит», поедая чипсы из огромного пакета и галлонами поглощая вино. Потом, после свадьбы, купили целый дом, где уже не обязательно было сидеть все время вместе. И тогда сиамские близнецы разделились.

Переход от роли бойфренда к роли мужа, очевидно, совершился не сразу, хотя Джейкоб, оглядываясь назад, ощущал лишь свист ветра в ушах, словно на американских горках. Только что он в ресторане смущенно вертел в руках коробочку с кольцом – и вот уже отвечает «согласен» перед целой толпой приглашенных (девяносто процентов со стороны невесты). Время пролетело словно миг. Но до американских горок была Эми: он пошел к ней через два дня после помолвки.

В ближайшие недели придется торчать дома. Фиона с воодушевлением собралась за ним ухаживать.

– Будем жить как раньше! – сказала она, когда он вернулся из больницы. – Валяться целыми днями и есть чипсы. А лишний вес я спишу на ребенка.

На часах 10:43 утра. Надо было остаться в постели; затащить Фиону обратно в кровать, под одеяло, и целое утро проболтать о всякой ерунде, как в старые добрые времена, а потом до вечера страдать фигней. Но сейчас лежание действовало ему на нервы: в больнице он как раз только этим и занимался.

От обезболивающих он стал вялым. Руки-ноги дрожали, шрамы на лице жглись и чесались, подживая. Поверх гипса красовался специальный носок небесно-голубого цвета. Нога весила целую тонну и адски потела.

– Ой, Джей, у тебя такой несчастный вид! – сказала Фиона, с беспокойством его оглядывая. – Я выскочу ненадолго. Ты тут один справишься?

– Справлюсь, не волнуйся.

– Если что, звони, телефон у меня с собой.

– Хорошо. Люблю тебя.

Входная дверь со щелчком закрылась, звякнули ключи. Джейкоб вытянул из кармана телефон и заказал такси.

– Так нормально, спасибо.

– Восемь шестьдесят, пожалуйста.

Не заглушая двигатель, водитель вышел и открыл пассажирскую дверь.

– Сдачи не надо.

Автомобиль, шурша шинами, отъехал. Неожиданная тишина и разлитая в воздухе прохлада поразили его. Он стоял один на Бидминстер-Роуд, напротив переулка, шедшего параллельно Аксминстер-Роуд и разделявшего два ряда типовых домов.

Район походил на улей. Аккуратные, одинаковые, населенные тружениками ячейки.

Днем дома по большей части пустовали; хозяева стояли за прилавками или отвечали на телефонные звонки. В доме у Алекс Дейл тоже, казалось, никого не было: водитель провез его мимо, как договорились. Камер наблюдения он поблизости не заметил.

В переулке было холодно и сыровато. С черепашьей скоростью, ковыляя на больной ноге, он продвигался к заднему двору журналистки, вынужденно подмечая по дороге каждый камень, веточку и запашок.

В муравейнике у ворот с четырнадцатым номером кипела жизнь. По ту сторону забора слышалась детская возня и визг.

За воротами у Алекс Дейл никаких детей не обнаружилось. Двор, бывший когда-то садом, представлял собой кладбище горшков.

Джейкоб наблюдал сквозь щель в воротах. Зеленая краска на них пошла пузырями. Двор пустовал, как и в прошлый раз; кухонное окно загораживала покосившаяся сушилка для белья.

Оглядевшись напоследок по сторонам, он тяжело оперся на костыли и, поднявшись на цыпочки, потянулся рукой за ворота. Нашарил засов и стучал по нему, пока тот наконец со скрежетом не отодвинулся.

Очень медленно, затаив дыхание, словно «медвежатник», он вытянул вверх щеколду и замер на секунду, уговаривая себя успокоиться. Конечно, он здесь уже бывал, но сейчас впервые пытался проникнуть внутрь средь бела дня, да еще и с больной ногой, которая его безбожно тормозила.

Придерживая съезжающую с плеча спортивную сумку, он постарался как можно тише и быстрее распахнуть ворота.