Бернар Миньер - Гребаная история

Я услышал, как открывается входная дверь, и в гостиной раздался голос мамы Лив и звук брошенных на тумбочку ключей от машины.

— Генри? — позвала Лив.

Я глубоко вдохнул.

«Ладно, вперед, — подумал я. — Выясним все. Сейчас». Я снова вспомнил, как Шейн сказал мне: «Ты уже доказал это там, наверху».

Я встретился лицом к лицу с Оутсами, выслеживал ночью в лесу Джека Таггерта и Даррелла Оутса — то, что я при этом дрожал как овечий хвост, не имеет значения. Так неужели я боюсь собственной мамы сильнее, чем Оутсов? В качестве ответа на этот вопрос моя храбрость забилась куда-то в дальний уголок сознания и притворилась абонентом вне зоны доступа. Вне всякого сомнения, ответ был утвердительным… Потому что Лив обладала аргументами, которых не было у Оутсов, даже если в свое время возможность быть сброшенным в машине с крутого склона показалась мне очень весомым доводом…

В некотором роде аргумент власти.

Лив могла одним взглядом разрушить любые рассуждения соперника, как пламя дракона — самую плотную линию обороны. За ней всегда оставалось последнее слово. Всегда…

Боюсь ли я ее?

Ответ «да».

Люблю ли я ее?

Естественно.

Уважаю ли?

Попробуйте этого не сделать…

— Иду!

А если она меня все-таки увидела во время того обеда ? Я встал, ощущая, что ноги налились свинцом, и вышел из комнаты. Барабанная дробь. «Парни , — сказал тихий голосок, пока я спускался по лестнице со скоростью аквалангиста, передвигающегося под водой, — смотрите сюда: Генри Уокер сейчас изобразит нам крутого бунтовщика…»

Я одолел последнюю ступеньку.

Лив и Франс прекратили разговор. Они посмотрели на меня из гостиной.

Я сделал шаг, второй, а затем остановился. Примерно в двух метрах от них.

— Кто такой Огастин? — спросил я.

Вернувшись из Вашингтона в таком сильном волнении, какого очень давно не знал, Грант Огастин принял душ, надел белую хлопковую одежду и, чтобы успокоиться, следующий час посвятил йоге и медитации. Он еще не закончил комплекс упражнений, когда позвонил Джей.

— Парнишка только что занимался поисками в Интернете.

— Какого рода?

— Он набирал в «Гугле» твое имя…

— Где ты слышал это имя? — спросила Лив.

Мне показалось, что ее взгляд вдвое увеличился в объеме. В зрачках назревала гроза. Я попытался перейти в режим противостояния — психическая версия адепта кунг-фу, которая приводит в боевую трансформацию, — но знал, что она может в любой момент положить меня на обе лопатки.

— Генри, я задала тебе вопрос.

Сказать правду или солгать?

Солгать…

— Я несколько раз слышал, как вы произносите это имя…

Ее глаза обшарили меня с холодным медицинским выражением, будто ловкие пальцы хирурга, делающие операцию на открытом сердце, обнаруживая еще и ложь — наглую, вопиющую.

— Мы никогда не произносим это имя в этом доме, — серьезным тоном произнесла Лив, в ее голосе не было ничего дружественного.

Мои плечи обвисли.

— Я слышал, как ты произнесла это имя во время обеда у Ширли сегодня днем…

Смутившись, я отвел глаза. В зеркале над камином я заметил ее изумленное отражение. Франс держалась позади, но я видел на ее лице растущее беспокойство при свете маленьких лампочек бра, висящих по четырем углам гостиной.

— Ты… что? — Лив недоверчиво потрясла головой. — Ты за мной… следил ?

И что на это ответить? Яснее ясного, что я именно это и сделал.

— Ты случайно услышал мой телефонный разговор, так?

На этот раз я согласился.

Я увидел, как ее лицо превращается в маску твердости и неумолимости, а глаза чернеют.

— Ты за мной шпионил… ты следил за мной…

Лив не верила своим ушам, я некоторым образом — тоже: и представить себе не мог, что смерть Наоми за несколько дней приведет меня к такому. Я прекрасно понимал, что если б раньше и задал вопрос о своем происхождении, то почти со стопроцентной вероятностью Лив оборвала бы меня. А она была человеком, который действовал на меня сильнее всего на свете, буквально обездвиживая. Моя приемная мать — полновластный владыка…

А затем со мной произошло кое-что еще — прилив гордости, уверенность, что теперь или никогда, что я в своем праве. Я поднял голову.

— В чем дело? — спросил я. — По телефону ты сказала, что считаешь, что нас нашли. О ком ты говорила? Поэтому у меня нет права выкладывать свои фотографии на «Фейсбуке»? И вообще в Интернете? Чтобы нас не нашли? Отвечай!

Лив собралась поступить как обычно — словами отправить меня за пределы ринга, — когда рука Франс легла на ее руку, легкая, как перышко. Мама Лив обернулась к ней; Франс же вмешалась на языке жестов, торопливо, будто слова теснились у нее на губах.

«Думаю, пришло время сказать ему, — понял я. — Генри имеет право знать. Ему шестнадцать, Лив. Надо сказать ему, что произошло. Мы не имеем права больше держать его в неведении… Пришло время ему сказать… Пришло время».

Лив повернулась ко мне с непреклонным выражением в глазах. За много лет я научился разбираться в ее настроениях, понимать, какие процессы ею управляют. Лив не любит полутонов: у нее все либо белое, либо черное. Понять, смягчить, простить — это не в ее характере, ее натура несгибаема. Осуждать — вот что она отлично умела делать. Отличать хорошее от плохого, друзей от врагов… Ее знаменитая поговорка: «Со мной или против меня» . С Лив приходилось выбирать, в каком ты лагере. И в случае ошибки права на второй шанс уже не будет.

В каждой семье есть свои неписаные правила. Каждая семья — это государство со своим собственным правительством, где царствуют законы, не действующие в соседнем доме, десятки мелких привычек и соглашений, которые, скрытно от чужих взглядов, укрепляют единство. Вне всяких сомнений, наша семья не была демократией. Внезапно во мне, к моему собственному удивлению, вспыхнула мысль — ясная, прозрачная.

Я ее терпеть не могу, я ее ненавижу. Она мне даже не мать…

От этой очевидности у меня пресеклось дыхание; в течение нескольких секунд я в упор смотрел на Лив и осознавал, что больше ее не боюсь. Мама Франс улыбнулась мне. В ней было много снисходительности, полностью отсутствующей у Лив, — настоящий океан, как тот, что за окнами. Уверен, она могла бы простить мне почти все — даже убийство Наоми, если б я оказался виновным. Франс скрестила руки на сердце и подбородком указала на Лив и себя.

«Мы тебя любим» .

Затем она поднесла правую руку, сложенную лодочкой, к голове за правым ухом.

«Слушай».

— Сядь, Генри, — приказала Лив, указывая на диван.

Я уселся.

— Я категорически не одобряю то, что ты сделал, — сказала она суровым и резким голосом, и мне снова захотелось провалиться сквозь землю. — Ты меня разочаровал, крайне разочаровал … С некоторых пор ты меняешься, Генри, и эти изменения мне не нравятся…