Дот Хатчисон - Розы мая

– И ты сидишь здесь в такую погоду? – недоверчиво спрашивает мама. – Ты ведь даже одеваться не любишь.

– Пижама – тоже одежда.

– Чтобы выходить из дома?

– Вообще-то нет, но дело не в одежде, а в людях.

– Моя бедная антисоциальная девочка.

– Я не антисоциальная. Я – антиглупая.

– Одно и то же.

– Как у тебя на работе?

– Я умею хорошо лгать.

Я не рассказываю маме мои шахматные истории, потому что ее интерес к игре держится на нулевой отметке. Просто держу ее в курсе, когда и куда ухожу, и на этом данная тема разговора исчерпывается.

А вот про Лэндона рассказываю, поскольку он все еще таскается за мной в «Старбакс». Продолжения, правда, не следует, и это уже кое-что. Мама, похоже, поставила в известность Эддисона, потому что мне вдруг пришла эсэмэска с вопросом, действительно ли голубой – мой любимый цвет, или я просто чувствую, что он репрезентативный, что в нормальных условиях было бы странно, если б за этим не следовал вопрос, остаюсь ли я по-прежнему правшой. Я ответила, что мой любимый – солнечно-желтый, но не потому, что это так на самом деле, а потому, что интересно посмотреть, найдет ли он желтый «Тазер».

– У меня сейчас соски отмерзнут.

Посмеявшись, тащу маму за собой по траве в направлении магазина.

– Ну, тогда пойдем поедим.

После ланча отправляемся в «Крогер» – за покупками. Мама подумывает угостить своих подчиненных в офисе, что вполне нормально, если только мероприятие не потребует использования духовки, тестосмесительной машины, мерных чашечек или консервных банок.

Мы с Чави всегда были близки с мамой. Между мамой и другом всегда пролегала четко проведенная линия, и если ситуация приближалась к этой линии, она всегда и без колебаний становилась на сторону мамы. Но до этой линии могла быть – и была, и есть – и другом, и мамой. После Чави и, может быть, что еще важнее, после папы линия чуточку сдвинулась. Она осталась, она проведена так же твердо и никем не оспаривается, но территория, где мама еще и друг, сестра и заводила, намного увеличилась. Думаю, Вик верит мне едва ли наполовину, когда я утверждаю, что мама и есть самая большая причина моих неприятностей в школе. Говорит, это ее влияние, а не она сама.

Я-то знаю лучше. По меньшей мере в семи из десяти раз именно мама, приходя в школу, устраивала там скандал. Я более склонна спускать оскорбления, но мама не такая, особенно если они идут от учителей.

Но что мне абсолютно нравится в маме…

– Две такие прекрасные леди, как вы, должны улыбаться!

– Мужчина, сующий нос куда его не просят, должен пойти в задницу!

…она терпеть не может пустопорожнюю чушь. Ни от посторонних, ни от себя самой. И дело не в какой-то вредности, хотя она может отшить любого, если сочтет, что нужна именно такая реакция, а в искренности.

Мама – самая большая причина того, что я могу признать себя сломленной и знать, что это нормально.

Мы берем печенье «Ореос», сахар, сливочный сыр, шоколадную крошку, жирные сливки и пергаментную бумагу, потом решаем, что, ладно, можно купить одну новую миску для смешивания и не чувствовать себя при этом глупо из-за того, что не лезем за своей собственной, а потом идем на дальнейший компромисс и прихватываем огромную чашу для попкорна с цветными линиями и точками, придуманную человеком, явно совершившим путешествие за грань сознания. Такой уродливой чаши у нас не бывало, и я добавляю к ней походную керамику.

Изумительно.

Покупаем еще молока, о чем начинаем жалеть сразу же, как только выходим из магазина.

Мама ноет всю дорогу до дома, добавляя в голос пронзительных ноток, что неизменно высекает из меня смешки, и выдавая одну за другой уморительные нелепости. Мне было, наверное, лет восемь, когда она впервые продемонстрировала это в ресторане, где какая-то малышка устроила чудовищную истерику. Папа высказался по адресу родителей девочки, которым следовало бы лучше ее контролировать, и мама устроила такой концерт с притворными причитаниями, что папа сдался и заказал выпивку.

Их брак срабатывал не всегда, но даже когда срабатывал, оставалось загадкой, как это получилось.

Почтовый ящик – выйти и проверить его вчера никто из нас не удосужился – забит по большей части мусором, но в нем два конверта: большой с бумагами из школы, которую я буду посещать в Париже, и обычный от Инары. Второй я сую в карман – прочитаю позже.

Маме о письмах я ничего пока не сказала, потому что она наверняка передала бы информацию Эддисону, и такая новость подтолкнула бы его к нервному срыву.

Когда он сказал, что пара Бабочек, если уж им светит сгореть, подожгут весь мир, я предположила, что одна из этой пары – Инара.

– Прия, посмотри.

Мы останавливаемся как вкопанные. На переднем крыльце – завернутый в ярко-зеленую бумагу букет жонкилии. Цветы разные, одни полностью желтые, другие – желтые с белыми лепестками. Ближе к основанию они перехвачены белой крученой лентой, a выше, где букет расширяется, на нем красуется бант из такой же белой ленты.

Всего стеблей с полдюжины, но объем увеличивается за счет многочисленных бутонов. Цветы появляются у нашей двери не впервые. После смерти Чави их было полным-полно на нашей веранде. Все приносили цветы и еду. Как будто мы могли съесть эти продукты до того, как они испортятся. Бо́льшую часть цветов пришлось выбросить, поскольку даже оставшиеся источали такой густой аромат, что в доме стало трудно дышать. Дышать вообще было трудно в те несколько первых недель, а благоухание только ухудшило ситуацию.

Последние, однако, появились с год назад, в Омахе, когда кто-то у мамы на работе узнал о Чави. Этого человека быстро убедили не обсуждать ни с кем – и прежде всего со мной и мамой – данную тему. Но здесь в курсе дела только Ганни, а у него нет моего адреса. К тому же, думаю, он и не стал бы посылать цветы. А до Омахи был… Сан-Диего. И тоже жонкилии.

– Мам, подожди.

Она останавливается с уже протянутой рукой и вскидывает брови, когда я достаю из кармана телефон.

– Ты серьезно?

– Серьезней некуда.

Мама отступает и машет рукой – мол, валяй, – позабыв, что держит в руке пакет с молоком и бакалеей. Бакалея аккуратно падает на дорожку. Я стягиваю перчатку, чтобы сделать несколько фотографий, а потом подхожу ближе и приседаю перед букетом. Между стеблями кто-то положил карточку. И даже не карточку, а небольшой, грубовато вырезанный картонный прямоугольник. Не снимая перчатку, вынимаю карточку из букета. На ней всего лишь одно слово – Прия . Написано ярко-синими чернилами. Почерк выглядит незнакомым, но буквы как будто слегка вдавлены в бумагу и поблескивают, что ассоциируется у меня с дешевыми ручками вроде тех, которые покупаешь по три бакса за дюжину с тайной надеждой, что они потеряются или достанутся какому-нибудь воришке.