Дот Хатчисон - Розы мая

– Да, проезжаю.

– Тогда вы в лучшем положении, чем мы. В конце концов, если б он хотел, чтобы я или мама увидели его, то просто постучал бы в дверь или позвонил в звонок. – В ответ на его взгляд исподлобья я пожимаю плечами. – Полагаю, вы собирались предложить мне стать наживкой, но тут есть проблема – ограниченная ценность наживки, если охотник не знает, что его время ограничено.

– Но если вы уедете раньше, чем кончатся цветы…

– А кто-то из его жертв получал цветы до смерти?

– Этого мы установить не смогли, – отвечает Стерлинг с порога кухни, откуда задумчиво наблюдает за нами. При этом она подбрасывает на ладони и ловко ловит телефон. – А ты что думаешь?

– Думаю, мы знаем слишком мало, чтобы гадать о намерениях того, кто их присылает, – отвечаю я. – Если это убийца, то он ломает модель. Если это не убийца, мы не можем ожидать, что он последует модели, которую не создавал. Узнать, пройдет ли он весь путь до конца, невозможно. – Я знаю, во что готова поверить, но они – федеральные агенты и не имеют права делать выводы на основании одного лишь инстинкта. – Наживка может быть полезной лишь тогда, если вы знаете, какой будет реакция.

– Никто и не собирается предлагать тебе стать наживкой, – резко возражает Стерлинг.

Мы обе смотрим на Арчера, который, по крайней мере, делает виноватую мину.

– Мы нужны Финни в Денвере, – продолжает Стерлинг после короткого молчания. – Но вечером вернемся и поговорим с соседями. Надеюсь, поймаем кого-нибудь дома после работы. Потом, когда закончим, я к вам еще заеду.

– Захватите термос. Мы сделаем вам чай на обратную дорогу.

Она улыбается, широко и открыто, по-настоящему, и от улыбки все ее лицо как будто вспыхивает.

Агенты уезжают в серый, сырой понедельник под противным ледяным дождем. Тащиться под колючей моросью в шахматный павильон нет ни малейшего желания. А вот проверка крыльца уже вошла в привычку, даже когда никаких планов вылезать из дому я не строю.

Отправляю сообщение Тройке – как обещано, держу их в курсе последних событий – и решительно берусь за уроки, посвящая им несколько часов. После ланча с оставшейся пиццей устраиваюсь в гостиной с дневниками и пустыми коробками. Последнюю неделю дневники так и лежат здесь кучками. Кучками вполне аккуратными и упорядоченными, благодаря маминым стараниям, но все кучками. Пора бы их убрать. Я даже свои дневники переношу в мою комнату.

И все же, добравшись до тетрадок из Сан-Диего, иду с ними на диван и усаживаюсь поудобнее. Раньше я лишь пробежала их глазами, отыскивая упоминания о цветах, а мама потом сделала сканы для наших агентов. Теперь хочу прочитать по-настоящему.

Какое-то время чувствую себя так, словно сижу рядом с Эми. Я не настолько наивна, чтобы думать, будто ее смерть – моя вина; она – мое бремя. Мой долг – помнить ее не только как жертву, но и как друга.

Эми была милой, прелестной девушкой, и это не стоило ей никаких усилий. Она вообще не придавала таким вещам никакого значения и, хотя не считала себя уродиной, не обращала внимания на то, что там в зеркале, – лишь бы волосы были в порядке. В пору цветения амаранта Эми прикалывала к ленточке красно-розовую кисть, и тогда мать дразнила ее, говоря, что она крадет пищу. Она занималась в балетной студии и руководила Французским клубом. Любовь ко всему французскому передалась ей от матери, которая в свое время уехала на учебу из Мексики во Францию и там влюбилась в американца. В школе мы вместе ходили на французский и были, наверное, единственными, кто рассчитывал пользоваться этим языком всерьез, а не только для сдачи экзаменов или получения стипендии. До сих пор не понимаю, как ей удалось затащить меня во Французский клуб, разве что обещанием ничего не требовать. А еще, может быть, мне было тогда одиноко. Я помню, что всегда была социально активной; не помню только, что подтолкнуло меня к этому.

Эми была не только милой, но и доброй, и никогда не спрашивала, что со мной случилось, а мне не приходилось объяснять. В моей жизни появился человек, который ничего не знал о Чави и прежней Прие, и, следовательно, не мог сравнить меня нынешнюю со мной прежней и сделать вывод не в пользу нынешней. Эми видела мои колючки и никогда не пыталась сказать, что их у меня быть не должно.

Спросить у нее, можем ли мы оставаться на связи, было, наверное, самым смелым моим поступком. Я не могла решить, какой ответ хочу услышать. Сохранить друга казалось столь же ужасным, как и потерять его. Она была со мной и в тот день, когда я нашла на крыльце те цветы, «Дыхание ребенка». Посмеялась, сказала, что кто-то забыл добавить цветы. Я приколола их ей к ленточке и получилось что-то вроде колючей короны, как у феи. А когда рассказывала об этом Чави, воспользовавшись блестящими розовыми чернилами – чтобы поднять настроение, – то призналась, что случившееся напомнило мне тот последний день рождения, цветочные короны и венок из белых роз, который и сейчас в моем туалетном столике.

Мысли об Эми вертятся в голове, пока я складываю дневники в картонные коробки. Складываю аккуратно, по порядку. Через дневники мы с сестрой решали споры, поправляли сбившиеся воспоминания или просто бросались в прошлое. Заканчивалось все тем, что тетради, ее и мои, снова перемешивались. Но теперь в каждой коробке только мои, а три последние законченные тетради лежат на уже заклеенных коробках.

За обедом мама указывает на стопки дневников Чави, и с одной из палочек, которыми она неосторожно жестикулирует, соскальзывает и едва не падает ролл.

– Ты подумала о том, что делать с этими?

– А что с ними делать?

– Мы забираем их с собой?

Весь дом – один сплошной беспорядок. Мы окончательно просматриваем коробки, решая, что точно берем с собой во Францию, о чем еще нужно как следует подумать и с чем расстаться – выбросить или отдать благотворительным организациям. О дневниках я даже не задумывалась.

– Я не предлагаю их выбросить, – продолжает мама, помолчав, и смотрит на меня настороженно, словно боится, что я взорвусь. – Может быть, тебе стоит перечитать их и решить, что делать дальше?

– Ты не будешь против, если я сохраню их?

Она переворачивает палочки, чтобы щелкнуть меня по носу чистыми концами.

– Ты знаешь, я не люблю держаться за прошлое, но в этом случае решать не мне. Дневники Чави – не просто ее дневники, но и ее письма тебе. Хочешь оставить их – оставь. Что бы ты ни решила… – Мама с силой выдыхает и, высунув язык, проводит им по верхней губе, чтобы поймать прилипшее к золотому кольцу рисовое зернышко. – Франция может стать для нас новым стартом, но никогда, никогда не предложу оставить Чави в прошлом. Я лишь хочу убедиться, что мы сохраняем их, потому что ты так хочешь, а не потому что считаешь это своим долгом.