Дот Хатчисон - Розы мая

Проверяю временную отметку и… Боже! Цветы положили на крыльцо перед самым моим возвращением домой.

Нож у меня в руке – и когда только я успела его схватить? – пальцы сжимают рукоятку с такой силой, что побелели костяшки. Ни пешеходы, ни мотоциклисты мне по дороге не попадались, значит, тот, кто положил цветы, приехал на машине.

Не знаю почему, но это пугает меня даже больше, чем если б в момент доставки я была дома одна. Может быть, потому что на улице я чувствую себя уязвимой. Здесь у меня есть оружие – ножи, тупые предметы, софтбольная бита Чави, – а там только баллончик с перцовым спреем.

Пока не кончились цветы, я должна быть в безопасности.

Если повторять это и повторять, то можно и поверить.

Джоффри Макинтош содержится в тюремной больнице. Состояние здоровья не позволяет перевести его в камеру. Джоффри постоянно держат на кислороде, поскольку легкие были обожжены при взрыве оранжерейного комплекса. Пластиковая трубка канюли закреплена за головой таким образом, что высвободить ее и причинить вред себе самому он не может. Или же, как подозревает Эддисон, чтобы этот вред ему не причинил кто-то другой. Нападение на Кейли попало в общенациональные новости.

Когда-то он был симпатичным, представительным мужчиной. Садовник… Его фотографии есть в деле и в Интернете. Приятный, харизматичный, за пятьдесят, глаза цвета морской волны, темно-русые волосы, всегда безупречно одетый. В средствах не стеснен – что-то получил по наследству, что-то заработал, немалые суммы тратил на благотворительность.

И, конечно, на оранжерею. На свой Сад.

Таким был Джоффри Макинтош.

У человека на больничной кровати вся правая сторона туловища покрыта волдырями и незаживающими ранами. Пальцы распухли и не сгибаются. Провалившееся горло в оспинах, рот стянут в одну сторону едва ли не до подбородка, обнажая местами зубы и кости. Глаз практически исчез. Череп покрыт ожогами. Левая сторона выглядит лучше, но и ей тоже досталось. Боль прочертила глубокие морщины у рта и глаза. Некоторые ожоги сопротивляются лечению и гноятся, заражая пересаженную кожу.

Этот несчастный совсем не похож на человека, в течение тридцати лет похищавшего, убивавшего и державшего при себе юных девушек, составлявших его коллекцию Бабочек.

Испытывая какое-то извращенное чувство, Эддисон жалеет, что не может сфотографировать Садовника и показать снимки выжившим. Поддержать их. Придать им уверенности.

И испытать тот же мстительный восторг, который наверняка вспыхнет в глазах Блисс.

Адвокат Макинтоша – точнее, один из нанятой им команды – сидит слева от кровати, там, где его видит оставшийся глаз больного. Высокий, худой, в дорогом, но не слишком хорошо скроенном костюме, как будто ему не хватило терпения подождать, пока портной сделает все по правилам. В результате костюм словно поглощает человека, и без того испытывающего явный дискомфорт в больничной палате.

– Ваше посещение моего клиента оправдано какой-то причиной? – резко спрашивает адвокат… Редлинг? Рид?

Вик прислоняется к изножью кровати. Прочесть выражение его лица не может даже Эддисон. Впечатление такое, будто он опасается, что может проступить, если ослабить самоконтроль.

Это Эддисон понимает.

– Можете назвать это добротой, – обманчиво мягким тоном произносит Вик. – Мистер Макинтош, полтора часа назад ваш сын Десмонд обнаружен мертвым в своей камере. Он порвал брюки, смастерил из них петлю и повесился. Сломать шею не получилось, но поступление воздуха прекратилось. Время смерти – пять часов пятьдесят две минуты.

Если не считать всплеска на кардиомониторе, Макинтош никак не реагирует на новость, и только взгляд его мечется по палате между агентами, адвокатом и тем уголком на кровати, где, как говорит медсестра, иногда сидел его сын.

– Самоубийство? – Адвокат тянется к телефону. – Они уверены?

– После проверки прошлым вечером в камеру никто не входил. Его нашли лишь сегодня утром. Он оставил записку.

– Мы можем ее увидеть?

Записка уже лежит в пакете для вещественных улик. Среди подписей на ярлычке Вик третий, но он поворачивает пакет так, чтобы текст был виден. Впрочем, там всего четыре слова. Написанные в одну строчку черными чернилами буквы слегка наклонены, как будто автор послания спешил: Скажите Майе: мне жаль .

Адвокат бросает взгляд на своего клиента, но Макинтош не выказывает эмоций и как будто не замечает самой записки.

Подошедшая медсестра смотрит на монитор и касается рукой здорового плеча заключенного.

– Сэр, вам нужно дышать.

– У него только что умер сын, – негромко говорит адвокат.

– Ему нужно дышать, если только он не желает присоединиться к сыну, – резонно замечает медсестра.

Секунду-другую Вик молча смотрит на больного, потом поворачивается к адвокату:

– Нам ничего от него не нужно. И вопросов у нас нет.

– Это все ваша доброта?

– Он услышал новость от того, кто не злорадствует. От того, у кого тоже есть дети. Это и есть доброта.

Прежде чем выйти вслед за Виком, Эддисон в последний раз смотрит на человека на кровати. Он ничего не говорит. И не собирался. Он здесь ради Вика и, возможно, ради выживших.

Ради Инары, которая понимала отношения между отцом и сыном, пожалуй, лучше, чем сами Макинтоши. Ради Инары, которая будет знать, что Десмонд наконец сдался. Что вызвав полицию, он не явил смелости, не поступил как следовало, а просто сдался.

Они выходят из тюрьмы, получают назад оружие, забирают машину, и все это время Вик молчит. Говорить приходится Эддисону, но он знает, как общаться с охраной. Это не то что с жертвами, – тут никакого дискомфорта не испытываешь.

Они сворачивают на дорогу к Куантико, а Вик все еще погружен в свои мысли. Эддисон достает телефон, просматривает сообщения, отвечает. Они уже подъезжают к гаражу, когда Брэндон получает то, которое ждет. Он набирает номер, и звонок принимает автомобильный «блютус». Услышав рингтон, Вик искоса смотрит на него.

– Ну ты и мерзавец, звонишь до полудня, – сонно ворчит Инара.

В другой раз он поиздевался бы над ней, но не сегодня.

– Хотел, чтобы ты услышала это от нас. – Он бросает взгляд на Вика – тот кивает. – Остальные еще спят?

– Конечно, спят. Сейчас же только начало девятого.

– За вашей дверью стоит коробка. Возьми ее, захвати телефон и поднимайся на крышу.

– Чего ради?

– Пожалуйста, Инара. – Есть в голосе Вика что-то такое – печаль, усталость, – из-за чего Эддисон ерзает на сиденье. Судя по шуршанию ткани, на Инару его тон тоже подействовал.

– Блисс, давай, – шепчет она. – Надо подняться.

– Да рано ж еще, – жалобно стонет Блисс. – Зачем?

– Можешь спать.