Дот Хатчисон - Розы мая

«Ореос» укладываются поверх и без того плотного обеда, но остановиться невозможно, потому что я вижу окоченевшее лицо папы, когда он встретил нас в больнице, его застывшие в шоке глаза. Я до сих пор слышу плач Фрэнка, пытавшегося оторвать меня от Чави, все еще чувствую холодную и липкую кровь на руках, щеке, груди, кровь, пропитавшую всю мою одежду так, как она не пропитала одежду Чави, потому что моя сестра лежала на церковном полу голая. Перед моими глазами фотография Инары с искаженным яростью лицом, когда она пыталась защитить ребенка от еще одного бессмысленного нападения.

Желудок тяжело и протестующе ворочается, но, закончив первый пакет, я принимаюсь за второй и проталкиваю внутрь чертовы печенюшки вопреки поднимающейся тошноте.

Все это совершенно бессмысленно, и я не могу понять и объяснить, почему они это выбрали – моя Тройка из Куантико, Финнеган, агенты Арчер и Стерлинг. Как они могут заниматься этим день изо дня, встречаться с этим лицом к лицу. Неважно, что это случается с незнакомыми людьми. Кирстен Ноулз, Джули Маккарти, Мэнди Перкинс – никого из них я не знала, – но вижу теперь: под петуниями, фрезией и георгинами, вижу в крови, на церковном полу и…

– Прия! Нет, милая, нет…

Я прижимаю к себе пакет с печеньем, прежде чем мама успевает его отобрать. Она хватает коробку из-под обуви, видит в ней еще два пакета и выскакивает за дверь – вышвырнуть все на лестницу. Потом опускается рядом со мной на колени, берет меня за руки и накрывает вскрытый пакет, чтобы я уже ничего не могла достать.

– Прия, хватит… не надо…

Она плачет.

Моя мама плачет.

Но она же сильная, она всегда в порядке, даже когда не в порядке (и особенно когда не в порядке), так как же она может плакать? Это открытие шокирует меня до такой степени, что я опускаю пакет, и она, воспользовавшись этим, тут же выбрасывает его, не обращая внимания на рассыпавшиеся по серому ковру крошки. Ее пальцы сжимают мое запястье будто тисками.

Горит горло. Я больше не засовываю в рот «Ореос» и чувствую, как поднимается тошнота.

– Идем, милая.

Мама поднимает меня на ноги – сил у меня всегда больше, чем может показаться, – и мы ковыляем через холл к ее ванной, потому что в свою я заглянуть не могу, боюсь увидеть там разбросанные вещи Чави. Мамина ванная чистая и аккуратная, все сложено, все на своем месте: в контейнерах, в чашечках или за зеркалом. Пока она роется в шкафчике, я опускаюсь на мягкий коврик между ванной и туалетом. Он бледный и отсвечивает золотом, как зажженная свеча.

По лбу и лицу стекают и падают капельки пота. Дрожь поднимается от пальцев по рукам и распространяется по всему телу.

– Два стакана, – говорит мама, опускаясь на пол рядом, и протягивает первую чашку с соленой водой. Вкус отвратительный, и я давлюсь чаще, чем глотаю, но когда все же выпиваю, она дает мне вторую. Меня выворачивает, рвет, и это всегда больно и противно, но лучше сделать это сейчас, чем потом, когда оно пойдет само собой.

И все равно плохо.

Мама стягивает на затылок мои волосы, завязывает их в растрепанный хвостик и убирает с влажного лба под свой махровый ободок разлохмаченные прядки. Чашка для маникюра стоит у нее на коленях, сложенное полотенце лежит в прохладной воде. Ничего такого со мной не случалось уже несколько месяцев, но дело-то знакомое. После одного, особенно сильного спазма меня рвет в туалет. В промежутках между спазмами мама меняет воду, отжимает полотенце и вытирает мое потное лицо. Даже когда судороги вроде бы прекратились, неприятное ощущение все равно остается, и я не тороплюсь выходить из ванной.

В груди больно, так что даже каждый вдох дается с трудом, во рту сильный кисловатый привкус, горло дерет, как наждачной бумагой, и я начинаю плакать, хотя от этого только хуже.

Мама сворачивается рядом, поглаживает мои волосы, горло; пальцы у нее прохладные и влажные от полотенца.

– Все обойдется, – шепчет она, прижимаясь губами к моим волосам. – Прорвемся.

– Я только хочу, чтобы все прекратилось, – хриплю я. – Но…

– Что?

– Мы сами сказали ему, где нас найти. Сказали, куда поедем, и сами пригласили его. Бросили вызов.

– Бросили вызов? Нет. Упросили, – твердо говорит мама. – Но если ты сомневаешься, мы остановимся. Прямо сейчас.

Когда мама предложила вернуться в Бирмингем, все выглядело так просто. Если убийца действительно следит за нами, если его появление в Сан-Диего не было совпадением, он почти наверняка обратит внимание на профиль в «Экономисте». Скажи ему, где будешь, и он тоже будет там, предположила мама. И для него это будет самый лучший шанс попасться.

Может быть, да только мы ни фига не можем его найти.

Кто же мог предвидеть, что денверское отделение ФБР получит начальника прямиком из ада. Мы должны были догадаться, что он обойдет камеры; небрежность и беспечность не помогли бы ему так долго оставаться на свободе. Каким блестящим казался нам обеим этот план, хотя и по разным причинам. Мама хочет найти ублюдка и убить. Я хочу передать его нашим агентам.

Хотела.

Теперь же я хочу… Не знаю. Плохо думается, когда боль стягивает живот, когда чувствуешь себя загнанным в угол. Нет, я знаю, что не одна, но логика – плохой помощник, когда тебя одолевает страх, когда сознаешь, что ФБР ставит подножку собственным агентам и что страдаем от этого мы.

– Мы не сдадимся, – бормочу я.

– Милая…

– Он будет убивать, пока его не остановят. Разве не так они всегда говорят? У тех, кому это сходит с рук, нет причин останавливаться.

– Прия…

– Своих дочерей потеряют другие матери.

– Другие сестры – своих сестер… – она вздыхает. – Знаешь, мне так и хочется отослать тебя куда-нибудь на каникулы. Или отправить в Париж подготовить наш дом.

– А он продолжит убивать.

– Если чтобы остановить его, нужно потерять тебя, то оно того не стоит.

Я смотрю, как мама встает и выходит. Знаю, далеко не пойдет. Может быть, в мою комнату – прибраться и подмести крошки, пока они не привлекли каких-нибудь насекомых… Недолго урчит пылесос, а потом мама возвращается с моей зубной щеткой.

Во рту погано, и я не уверена, что стоит лезть туда со щеткой, но послушно чищу зубы и сплевываю, а когда угроза нового приступа проходит, мама помогает мне умыться. Еще рано, особенно для нас, и мы ложимся на ее кровати, ставшей слишком большой после смерти папы. Она включает телевизор, пробегает по каналам и наконец останавливается на документальном фильме о природе. Ведущий – мужчина с глубоким, умиротворяющим голосом.

Мама говорит, что из всего лондонского ей недостает лишь Би-би-си.

Не знаю, засыпает ли кто-то из нас по-настоящему, – скорее, мы просто дремлем, эмоционально измотанные и отпевшие. В ответ на звонок будильника мама бросает его через комнату.