Дот Хатчисон - Розы мая

Тогда же, глядя на детвору, бегающую с цветами и стелющимися по воздуху пестрыми лентами, у меня появилась идея и для собственного дня рождения.

Оставив ноутбук, я соскальзываю с кровати и выдвигаю средний ящик туалетного столика, предназначенный, по-моему, для носков или чего-то еще. У меня этот ящик выстелен бархатом, и в нем лежат цветочные короны с моего дня рождения. У Чави корона была из шелковых хризантем и походила на бахромчатый ободок, мамина представляла собой колючий, угловатый венок из лаванды, в котором она напоминала смуглокожую Деметру, а на мою пошли белые розы, тяжелые и в полном цвету, переплетенные синей лентой пяти различных оттенков. Корона и сейчас еще тяжелая, но уже слишком маленькая. В перерыве Чави гонялась за мной по лабиринту, и мы обе хохотали чуть ли не до упаду, а когда я выскочила из него, то попала в руки Джозефины, и та, схватив меня за руки, кружила и кружила, пока в нас обеих не врезалась с разбегу Чави. Мы так смеялись, что не могли подняться, и катались по земле, задыхаясь от смеха и счастья.

Я не хотела терять контакт с Джозефиной, но, наверное, мы обе знали, что это случится. И пусть для меня она была второй сестрой, между нами появилось пустое место с острыми, режущими до боли краями.

С маленькой, грозящей соскользнуть с макушки короной из роз я снова плюхаюсь на кровать и продолжаю читать.

Чави пишет о втором дне, когда папа устроил маме такую сцену из-за съеденного бургера, что она пошла и купила два хот-дога – просто назло ему. Тон меняется. Помню, как мы сидели с Джозефиной в тени, на расстеленном на траве одеяле, предпочтя его раскладным столикам и павильонам. Мы с Чави взяли за привычку съедать бургеры первыми, чтобы папа их не увидел. Как и мама, он не был религиозен и не соблюдал никаких предписаний, но чувствовал себя виноватым из-за этого. В отличие от мамы, принявшей открытый агностицизм с явным облегчением.

Читая записи Чави, припоминаю, как какой-то незнакомый мужчина, подойдя, спросил, не сестры ли мы. Я сидела у нее на коленях, и хотя была в свои почти двенадцать худышкой, еще не набравшей вес и только ждущей скачка роста, вопрос показался мне глупым. Да, конечно, Чави была темнее меня, но и я выглядела заметно темнее любого из наших белых соседей. Незнакомец был какой-то печальный. Не знаю, почему я так подумала, но это впечатление осталось в памяти. Да, он улыбался нам, но при этом выглядел грустным.

Спустя неделю, после завтрака в кафе по случаю Дня сестры, Чави снова упоминает его. Мы пошли тогда в кино – по воскресеньям там крутили черно-белую классику на больших экранах, – и, пока я была в туалете, Чави отправилась купить чего-нибудь сладкого. Вернулась она немного возбужденная, а когда я поинтересовалась, в чем дело, ответила, что какой-то придурок из их школы попросил у нее номер телефона.

Письменная версия, однако, отличалась от устной. Чави заметила то, чего не заметила я, – кто-то следил за нами в кафе. Когда я была в туалете, она подошла к нему и пригрозила пожаловаться полицейскому, если он не оставит нас в покое.

Он поблагодарил ее.

Чави пишет, что вся эта ситуация чертовски ее смутила, но он действительно поблагодарил ее, сказал, что она хорошая сестра, и сразу же вышел из кинотеатра.

Больше о нем не упоминается.

А через неделю ее не стало.

Вот же черт… Ничего больше я о нем не помню. Кроме того, что у него была сестра. Сама я о нем не писала, а после смерти Чави какое-то время только читала и перечитывала записи последних недель с ней. И даже теперь я перечитываю этот дневник чаще, чем какой-либо другой.

– Прия! – кричит снизу мама. – К нам Арчер!

Арчер, наверное, только-только приехал в Денвер, когда мы отправили эсэмэску Финни, и ему пришлось разворачиваться и катить назад.

Спускаюсь. Он стоит у крыльца, рядом с завернутыми в бумагу гиацинтами. Взглянув на меня, строит гримасу.

– Стерлинг просит сообщить ей, если я поведу себя неподобающим образом, – она сделает мне больно на следующем занятии в спортзале.

– Мне нравится Стерлинг.

– А мне жаль, что необходимость в такой защите возникла из-за меня.

– Почему?

Арчер отвечает не сразу и, опустившись на корточки, фотографирует нетронутые цветы.

– ФБР использует нераскрытые дела в учебных целях на занятиях в академии. Цель таких занятий – показать, что не каждое преступление раскрывается, – говорит он наконец. – Предполагается, что они учат нас прагматизму.

– А чему учат на самом деле?

– Знаете, я привык считать, что преступления остаются нераскрытыми только из-за недоработок и лености следователей. – Агент опускает цветы в пакет для вещественных улик, запечатывает его и подписывает, а выпрямившись, прислоняется к стене, показывая, что готов поговорить. – Я был самоуверенным идиотом. Мы в академии, бывало, хвастали, что за нами нераскрытых дел не останется.

– А потом узнали, что жизнь – штука грязная?

– Я вырос в небольшом городке в Южной Каролине, где гордостью нашей школы был генерал-конфедерат. Я считал, что знаю про жизнь все. Теперь же люди смотрят на меня – в костюме и со значком – и думают, что я чужой.

– И вы хотите доказать, что они не правы.

– Да, хочу. Но не могу пользоваться для этого другими людьми. Видя, под каким напряжением вы живете… Я поступил невероятно глупо, предположив, что тебе следует стать наживкой. Я многого не понимал и теперь искренне прошу извинения.

– Принято.

Арчер удивленно смотрит на меня.

– Если вы на самом деле хотите покаяться, могу передать вас маме; она лучше знает, чего требовать в таких ситуациях.

Он усмехается, стягивает неопреновые перчатки и сует их в карман.

– Ну, ты и вправду та еще штучка.

После отъезда Арчера отправляю Стерлинг эсэмэску: Лишать мужского достоинства не требуется. Он даже извинился .

В ответ получаю: Хорошо, но я все-таки попробую. Чтобы урок лучше запомнился.

Грузовой контейнер установлен наконец в нужном маме месте, и она, освободившись, отправляется в Денвер – провести в офисе хотя бы несколько часов. До отъезда три недели, и маму, чтобы убедиться в ее готовности, вовсю загружают работой. Я, со своей стороны, тоже готовлюсь и теперь сажусь за урок.

Около четырех – стук в дверь.

Замираю и смотрю на дверь так, словно, если постараться, ее можно пронзить взглядом. Открываю рот – спросить, кто там, – но не издаю ни звука. Сползаю с дивана, беру софтбольную биту, с которой теперь не расстаюсь. Ножи пришлось упаковать. Бита плотная и тяжелая, и в руках ее держать удобно.

– Мисс Прия? – Голос мужской. – Мисс Прия, вы дома?

Это же… Тот полицейский, Майкл Клэр?

Включаю подключенный к камере монитор. Так и есть. Клэр стоит на крыльце, шляпа в руке. Акцент определенно техасский. Отвечать ему я ни в коей мере не собираюсь, а представившейся возможностью пользуюсь, чтобы понаблюдать за ним. Лет, наверное, за сорок. Лицо усталое, ничем не примечательное. Пытаюсь вспомнить, не мелькало ли оно среди лиц полицейских на месте убийства Чави. Что-то смутно знакомое есть, но с чем-то конкретным оно не связано. Если Лэндон не вызывал вообще никаких отголосков, то Клэр не пробуждает мгновенного яркого воспоминания.