Меган Эбботт - Как ты смеешь

Она так сосредоточена, что даже не смотрит мне в глаза. Мое тело для нее – как новый механизм с еще не обкатанными шестеренками. В некотором смысле, так оно и есть.

– Не научишься делать сальто назад, – говорит она, – и большинство стантов тебе заказаны.

На самом деле она хочет сказать, что поскольку я не флаер и не стою в базе, мне нужно уметь кувыркаться, иначе толку в команде от меня ноль.

Я должна научиться.

– Важно не только сгруппироваться, но и обхватить ноги, – объясняет она. Уже почти стемнело, и изо рта ее вылетают облачка пара. – Ты можешь отлично группироваться, но если не обхватишь ноги после того, как подтянешь колени, все равно плохо приземлишься.

Раз за разом я отлично начинаю, вытянув над головой сильные руки. Но приземляюсь неизменно на ладони, колени, кончики пальцев ног.

Это психологическое. Я уверена, что упаду. И падаю, подворачивая ногу.

– Слишком много думаешь, – говорила мне Бет.

Она права. Ведь если задуматься, то ты осознаешь, что невозможно подпрыгнуть и перевернуться в воздухе на триста шестьдесят градусов. Такое никому не под силу.

Бет, разумеется, кувыркается так, что не придраться. Это надо видеть.

Подпрыгивает невероятно высоко и приземляется мягко.

Но Бет в прыжке обхватывает бедра, а не лодыжки, как учит тренер.

– Бросай эту бестолковую привычку, – отрезает Колетт. – Нечего тратить мое время.

И вот я прыгаю раз за разом. Щиколотки в зеленых росчерках от травы, небо отяжелело, сгущаются сумерки.

– Выше грудь! – кричит тренерша каждый раз, когда я приземляюсь, предупреждая, чтобы я не заваливалась вперед.

Наконец, мои движения становятся увереннее, и она больше мне не помогает. Тогда я начинаю падать. Она не вмешивается, и я падаю снова и снова.

– Это приземление вслепую, Хэнлон, – говорит она. – Ты пытаешься нащупать землю ногами. А надо верить, что она там.

Пытаюсь представить, что она – это я. Почувствовать себя невесомой, крепко сжатой пружиной, до которой нельзя дотронуться. Тело сжимается в тугой клубок.

– Задержись в воздухе подольше, – слышится издалека ее голос, звенит в ушах; руки поддерживают меня, не касаясь.

А потом отпускают.

– Раскрой тело, – повторяет она, и ее слова пульсируют у меня в голове. – Раскрой его!

И я чувствую, как это происходит: взрыв, зарождающийся где-то внутри, проходящий по телу до кончиков пальцев.

Лишь когда совсем темнеет и на террасе включаются автоматические фонари, у меня начинает получаться.

То, что я при этом испытываю – невероятно. Я чувствую, что для меня нет ничего невозможного.

Я чувствую, что могу кувыркаться хоть целую вечность и каждый раз приземляться на ноги, вытянув руки вверх и выпятив грудь. Тело вибрирует, а потом успокаивается. Я безупречна.

За панорамным окном – зябкий синий вечер, мы сидим на диване в доме, свернувшись калачиком и подобрав ноги. После победы наши тела расслаблены.

– Эдди, я знаю, как это выглядит, – говорит она, наклоняясь ближе. Сигареты и японский зеленый чай в высоком пластиковом стакане – моя награда за выполненное сальто. – Но ты должна понять, что нас связывает. Меня и Уилла.

Она водит пальцем по краю стакана. Под глазами темные круги. Все так, как я всегда и представляла. Она решила поделиться именно со мной. Я – избранная.

– А Мэтт, Эдди… – она вздыхает и выгибает спину, рассеянно глядя в потолок. – Ты, наверное, считаешь, что в моем возрасте человек уже не может ничего желать. Когда мне было столько же, сколько тебе сейчас, мне казалось, что двадцать семь – все равно что сто.

– Я не считаю тебя старой, – говорю я.

Некоторое время мы просто сидим, а потом она начинает рассказывать. Как все началось у них с Уиллом.

Он увидел ее на парковке после школьной ярмарки и заметил, что у нее печальный вид. Предложил посидеть в его машине, припаркованной на Несс-стрит, послушать музыку. «Иногда это поднимает мне настроение», – сказал он и предположил, что, может, и ей поможет.

А она даже не думала, что выглядит грустной.

Они сели к нему в машину и стали слушать песни чернокожей певицы, о которой она раньше даже не знала. Голос у той был проникновенный, жалобный: «Не ходи к чужим, дорогой; приди ко мне» [28].

И музыка как-то странно подействовала на них: они вдруг заговорили о серьезном, о личном.

Она рассказала о том, как чувствовала себя после рождения Кейтлин: так, словно ей наконец сообщили тайну жизни, и тайна заключалась в том, что все, что она да этого считала важным, на деле оказалось лишь разочарованием и пустым звуком.

А потом он рассказал ей о своей жене.

– Помнишь тот репортаж в новостях? – шепчет Колетт, наклоняясь ближе. – Пару лет назад наркоман из пригорода влетел в витрину «Аптеки Кента». И убил женщину, которая была там.

Не то чтобы я хорошо это помнила, такие истории для меня как помехи на крайних частотах, но в памяти всплывает фотография из новостей и газет, которая всех шокировала: разбитая витрина, залитая красным, скрюченная фигурка на полу.

– Это была жена Уилла, – с горечью говорит Колетт. – Она была на пятом месяце беременности.

В тот вечер, сидя рядом с нею под дубом на Несс-стрит, он рассказал все. Как перевернулась его жизнь, как изменился его взгляд на мир. Что год службы в Афганистане не шел ни в какое сравнение с той черной пропастью, которая осталась в нем после ее смерти.

Они проговорили час, может, два, и когда его рука как будто по ошибке опустилась ей на колено, она почувствовала, что так и должно быть.

Это чувство застигло ее врасплох; в животе ухнуло, и он заметил это. Тогда и началось; закрыв глаза, она подумала: « Это происходит, прямо сейчас. Это должно было произойти. Почему я сразу не поняла?»

« У тебя есть то, что мне нужно », – сказал он ей. На самом деле все было наоборот.

Заднее сиденье машины, пряжки ремней безопасности, впивающиеся в спину, ее ступня, скользящая по стеклу.

После, когда ее дрожащие руки беспомощно обвисли, он помог ей застегнуть рубашку и заколол волосы. С той же нежностью, с какой Мэтт Френч застегивал платьице Кейтлин и завязывал шнурки на ее маленьких ботиночках.

Я возвращаюсь домой и на лужайке перед домом вижу Бет. Она ждет. В последний раз я видела ее на том же самом месте, когда нам было по девять, и вид у нее был такой же грозный. Зачем ты ходила на день рождения к Джилл Рэндалл, ведь мы же решили, что мы ее ненавидим?

Такой же вид был у нее прошлым летом, когда она сидела, свесив ноги, на верхнем ярусе моей койки в чирлидерском лагере и спрашивала, с чего это я решила не ночевать с ней в одной комнате.

– Ты где была? – бросает она. – Есть разговор.

– У тренера, – отвечаю я, не в силах сдержать радости в голосе. Тело все еще чувствует приятную гибкость, сердце распирает от гордости и ощущения собственной силы.