Филипп Джиан - Она

– Я только что говорила с Венсаном, – продолжает она. – Я поклялась, что ничего не скажу. Но ты в курсе его долгов?

Я сижу, поэтому мне остается только стиснуть подлокотники и наклониться вперед.

– О чем ты, Анна? Какие долги?

Она не знает в точности, он не хочет ей говорить, темнит. Она дает ему деньги. Это не имеет значения, что она дает ему деньги, она его крестная и рада ему услужить, говорит она мне, пока лифт спускает нас с тридцатого этажа.

– Для меня это полная неожиданность, – говорю я.

Ему всего двадцать четыре года. Я помыслить не могла, что в двадцать четыре года можно залезть в долги. Он вдруг кажется мне намного старше, чем есть, как будто его поразил недуг, которым не болеют до тридцати, разве только очень не повезет. Как он ухитрился наделать долгов – слово звучит в моих ушах как название постыдной болезни, – наркотики, женщины, карты? Анна уговаривает меня не тревожиться сверх меры, но сохранять бдительность.

– Отлично, – говорю я, – но объясни мне, как ты, собственно, себе это мыслишь? Притом что он не живет со мной и посылает меня подальше при любой возможности. Что ты подразумеваешь под бдительностью? Скажи мне, что я, по-твоему, могу сделать. Просвети меня. Тебе он говорит больше, чем мне, Анна. Я последний человек, кому он доверится, ты это прекрасно знаешь. Я, его мать, выставила за дверь его отца, хуже меня нет на свете.

Мы идем несколько минут молча в колючем воздухе, держась под руки, потом входим в бар и заказываем дайкири.

– Я хочу вернуть тебе эти деньги, – говорю я.

Она отказывается. Не просто по доброте душевной, а чтобы сохранить эти привилегированные отношения, которые она установила между ними с самого начала – я позволила ей два-три раза дать ему грудь, когда мы еще были в больнице, и они по этому поводу завязали между собой особую таинственную связь, которая испытывается на прочность еще и сегодня, связь напрямую, необязательно через меня. Я так и вижу ее, утирающую слезу, чтобы она не упала на Венсана, который бесстыдно ее сосал, а я была тогда еще молода, и эта картина меня умиляла, я была счастлива, что мы с сыном можем облегчить ее страдания, и я, конечно, сделала бы это снова, если бы потребовалось, но меня немного раздражает, что она все узнает раньше меня, что она знает о том, что происходит в этой семье, прежде чем меня об этом информируют, и улаживает часть проблем вместо меня.

– Я считаю его своим сыном, – говорит она.

– Ты это знаешь. Я его выручила, вот и все, это наши с ним дела.

– Ты его духовная мать. А не его банк.

Она встает и идет взять еще два дайкири. Небо усыпано звездами.

– Есть еще другой вариант, – говорит она, вернувшись.

– Я хочу поговорить о Жози.

Она устремляет свои глаза в мои, пронзает меня блестящим взглядом. Когда она заводит речь о Жози, надо понимать, что Жози может быть корнем проблем Венсана.

– Я выручила его в первый раз вскоре после их встречи. Не уверена, что это совпадение. Вот к чему я веду.

Держа в руках соломинку, я пью свой коктейль, не сводя с нее глаз. Потом нарочно громко булькаю, втягивая остатки из пустого стакана.

Я давно не ревную к подружкам Венсана, и мне скорее жаль этих бедных девочек, встречающихся с таким грубияном, – если только не на меня одну он изливает свои дурные настроения, чего я не исключаю. Анна говорит, что и ей незнакомо это чувство, и утверждает, что в негативных суждениях, которыми она не перестает клеймить этих несчастных, нет ничего предвзятого, – как бы то ни было, она всегда готова сказать о них гадость и лягнуть побольнее при каждом удобном случае. «Я не называю это ревностью, – говорит она. – Я помогаю ему открыть глаза, это совсем другое дело. Потому что, в сущности, он ничего в этом не смыслит, понимаешь, это еще ребенок». Я не уверена, что Венсан еще ребенок, – я даже думаю, что он перестал им быть в тот день, когда отказался ходить со мной в школу за ручку, – но тот факт, что он достаточно глуп, чтобы поселиться с женщиной, весящей сто килограммов, и поспешить признать ее ребенка, который не от него, с лихвой доказывает, что умом он пребывает в возрасте инфантильного подростка, не приемлющего никаких разумных доводов.

– Я думаю, что Жози – корень зла, – говорит Анна.

– Я ничего не утверждаю, пойми, и не хочу, чтобы ты думала, будто я защищаю его любой ценой, но одно могу сказать наверняка: у Венсана никогда не было подобных проблем, пока он не встретил ее. Делай выводы сама, Мишель. Сама решай, не мое ли это воображение.

– Я не знаю. Я слушаю тебя. Я думаю.

– Во-первых, я хотела бы знать. Известно, кто отец? Ты не знаешь? Потрясающе, а? Можно предположить все что угодно. Вляпаться во что-то ужасное.

Она читает слишком много сценариев, это ясно как божий день, – эта манера прощупывать все возможные пути, раздваиваться и растраиваться, – но все же у меня такое чувство, что Анна права, и я вздыхаю с облегчением, как-никак Венсан не на передовом рубеже, оно и лучше – я уже представляла, что он должен деньги банде «Ангелов ада» или хозяевам кредитного банка.

Первое, что я замечаю, подъезжая, – свет в окне моей спальни, – занавеска на нем мягко колышется от сквозняка. Я некоторое время сижу в машине, обозревая окрестности, залитые светом уличных фонарей, но не вижу никакого движения, свет у соседей не горит, все абсолютно спокойно. Я сама тоже, как ни удивительно, хотя «абсолютно» – это сильно сказано, когда я так крепко сжимаю в руке баллончик с парализующим газом, что боль отдает в плечо.

Я отпираю калитку, жду несколько секунд, прежде чем ее открыть, потом ставлю одну ногу на дорожку. Ничего особенного не происходит, и я ставлю другую. Чувствую, как адреналин растекается во мне теплым соком. Добравшись на цыпочках до входной двери, я утираю пот со лба, тяжело переводя дыхание.

Прислушиваюсь. Ничего не слышу. Достаю ключ.

Внутри работает сигнализация. Я отключаю ее. Внизу ничего. Я поднимаюсь наверх – я знаю звук каждой ступеньки, знаю, какие скрипят, а какие хрустят, и не произвожу ни малейшего шума.

Дверь моей спальни распахнута в темный коридор. Я вхожу с бешено колотящимся сердцем, моя постель в беспорядке, одеяла скинуты на пол, комод открыт, трусы разбросаны. На столике у кровати светится экран моего ноутбука. Я подхожу.

И обнаруживаю, что мои простыни перемазаны вонючей, липкой гадостью – ими явно вытирались, – и это сопровождается посланием: «О, прости! Я не мог ждать!», любезно оставленным на экране.

Я поднимаю глаза и долго смотрю на занавеску, танцующую перед открытым окном.

Ришар приезжает вскоре после полудня, нагруженный покупками, – я сама успела с утра пораньше привезти аперитивы, десерты и вина и заношу в дом несколько поленьев, когда он сигналит.