Пётр Кожевников - Год Людоеда. Время стрелять

— Да нет, я немного о другом хотел узнать, — Борис перевел дыхание и запасся кислородом для решительного вопроса. — Я хотел узнать, бывали ли у вас между больными случаи мужеложства?

— Конечно бывали, — спокойно ответил Деменцев. — Но не очень много. По крайней мере, по нашим данным. Мы эту практику не поощряем, но и не преследуем — стараемся по возможности просто не допускать такие случаи. Самое простое средство — развести по палатам тех, кто, по нашим наблюдениям, обнаруживает склонность к педерастии.

— Да-а-а! — протянул Стас. — Каждый о своем! Ну ладно-ладно, Боря, не серчай! Герман Олегович, скажите, пожалуйста, а вот Качев Ростислав Евдокимович, он с чем к вам попал? Дело в том, что он мне тоже объяснял о каком-то фатальном недоразумении и жестокой клевете в его адрес со стороны родственников. Потом эти письма, которые я передал Екатерине Витальевне. Он что, борец за справедливость или…

— А он, наверное, мальчиков развращал, да? — выпалил Борис и густо покраснел. — Ну, мне так почему-то с первого раза показалось. Хорошо, может быть, я и не прав, но каждый же может ошибиться! Ну, вид у него такой, он мне сразу еще чем-то Сучетокова напомнил. Лицо у него такое, что ли, специфическое? Вы знаете, я уже давно заметил, что у извращенцев и наркоманов, а еще у артистов немного, да и у депутатов тоже бывает, — у них такая речь особенная, как бы замедленная, и манеры тоже такие не совсем мужские…

— Ну, это, Боря, все-таки особый разговор, и мы к нему, может быть, потом вернемся, а сейчас давайте все-таки продолжим по нашей основной теме, — Герман в последний раз затянулся и мягко, даже как-то осторожно, затушил сигарету в медную пепельницу в форме клевера. — Насколько мне известно, до романов с мальчиками у Ростислава пока дело не дошло, хотя в его истории, честно вам признаюсь, трудно сказать, что было бы меньшим злом.

— А что же может быть меньшим злом, чем совращение малолетних? — удивилась Морошкина и отправила свой окурок вслед за окурком главврача. — Может быть, я отстала от жизни?

— О, Софья Тарасовна, вы к нам определенно не зря пришли! — воздел указательный палец в потолок Деменцев. — Много лет назад Ростислав Евдокимович расчленил своего родного племянника, после чего основательно его продегустировал. Качева арестовали, завели на него уголовное дело, направили на судебно-психиатрическую экспертизу, в результате которой его признали психически больным человеком и определили на принудительное стационарное лечение в одну из больниц подобного типа. Все эти годы Ростислав Качев направлял письма во все инстанции, доказывая, что он уже полностью излечился, и клятвенно обещал больше никогда не совершать подобных «непростительных ошибок». Причем он не один хлопотал о своем освобождении, вторым инициатором была его сестра. Через восемь лет их совместные усилия увенчались успехом, Ростислав Евдокимович покинул больницу. Но на свободе ему долго находиться не удалось. Через месяц сестра написала заявление о том, что ее брат выслеживает ее младшего сына, планируя совершить с ним то же самое, что когда-то уже совершил со старшим. Предположения сестры подтвердились, и Ростислав Качев оказался вновь на длительном лечении, на этот раз в нашей больнице.

— А почему все его письма написаны разноцветными фломастерами, с разными выделениями то букв, то слов, то целых строчек? — Борис внимательно смотрел на последний кекс, оставшийся на блюдце, но, видимо, не решался его взять. — Я кое-что успел прочитать, пока они были в руках Станислава Егоровича, но чего-то не совсем понял, о чем там идет речь.

— Это действительно не всем понятные сочинения, — одобрительно покачал головой психиатр. — Основным занятием нашего пациента является то, что он пишет имена, отчества и фамилии известных ему людей, в основном тех, кто так или иначе касался его уголовного дела, а потом начинает их делить на разные числа, высчитывает гласные и согласные — в общем, проделывает очень кропотливую, но совершенно бессмысленную работу… Кто же у нас остался? Наверное, Евгений Трофимович Малек? Этот человек состоит у нас на особом счету. Он знаменит на весь мир. Про него, наверное, написано статей и научных работ не меньше, чем про Юрия Гагарина.

— А чем он так знаменит? — Борис все-таки решился освоить оставшийся кекс и для начала нервно перенес его на свое блюдце.

— Я знаю, но молчу, — приложила язык к своим накрашенным розовым перламутром губам Морошкина.

— Я тоже знаю и тоже молчу, — присоединился Борона.

— Правильно, и нам не подсказывайте, — посоветовал Станислав. — А мы с Боренькой послушаем и станем умнее!

— Как вы думаете, сколько лет у нас находится Малек? — Деменцев с профессорской требовательностью осмотрел аудиторию.

— Ну как, сколько? А как это можно узнать? Только по истории болезни, правда? — вызвался добровольцем Следов. — Ну а мы как угадаем? Ну я скажу, положим, лет пять, а сам ведь даже не знаю, за что он сюда попал. Вы вот рассказали нам про троих, и все — людоеды, значит, и Малек тоже такой же?

— Евгений Трофимович здесь уже двадцать лет! — вновь поднял свой короткий указательный палец Герман. — Я в этой больнице еще не работал, а он уже сидел! Вот так-то!

— Да за что же столько дают? — недоуменно замер Борис с кексом в руке. — Это что же, пожизненно получается?

— Ну, так мы это не можем назвать: он же находится у нас на лечении, а вот наступит ли излечение — это пока никому из нас не известно, — Деменцев достал вторую сигарету. — Кто-нибудь еще будет курить? Софья Тарасовна?

Морошкина утвердительно кивнула головой, приняла сигарету и потянулась к руке психиатра, в свою очередь тянувшуюся к ней с включенной зажигалкой.

— Так он что, такой тяжелобольной или совершил тяжкое преступление? — спросил Весовой.

— Вы очень правильно уловили разницу в деянии и диагнозе: действительно, кто-то может совершить кошмарное, в общечеловеческом понимании, злодеяние и не являться, по нашему мнению, тяжелым больным, а кто-то, представьте, наоборот, совершает нечто, казалось бы, малозначительное и попадает к нам на долгие-долгие годы. Для этого мы, наверное, должны с вами установить, что такое норма. Правильно? А как это сделать? Какова будет погрешность в установлении нормы? И как эта погрешность повлияет на человеческие судьбы, а главное, жизни? Ведь речь-то идет именно о человеческих жизнях, причем не только и, пожалуй, не столько о жизнях наших пациентов (а они ведь тоже, согласитесь, в любом случае люди), сколько о жизнях всех окружающих. Я вам могу высказать предположение о том, что в каждом человеке заложена программа самонастройки, которая помогает ему различать «добро» и «зло». Вернее будет сказать, что изначально люди делятся на тех, в ком заложен данный механизм, и на тех, кто этого, увы, лишен. Вот из-за этой разницы, грубо говоря, в программах или в том, как мы говорим, нравственный человек или безнравственный, и происходит большинство драм и трагедий. А все потому, что одни живут по человеческим законам, а другие — по звериным, — Герман Олегович закурил сигарету, спохватившись, протянул пачку Морошкиной, но она, улыбаясь, помотала головой, и он продолжил: — Ну да ладно, вернемся, с позволения сказать, к нашим баранам. Так вот, Евгений Трофимович поднял на недосягаемую для большинства высоту обе планки — и деяния, и диагноза: он занимался тем, что насиловал, истязал, расчленял и поедал мальчиков. На его счету тринадцать только доказанных убийств.