Ларс Кеплер - Гипнотизер

Я покачал головой и ответил:

– Нет, насколько я знаю. Естественно, я имею дело со множеством лабильных людей… вроде вас.

Он кивнул.

– Ничего не украдено, – сказал я.

– Разве обычно так бывает? – спросила Симоне.

Кеннет покачал головой.

– Нет, если окно разбивают камнем. Кто-то хотел, чтобы вы знали: он или она были здесь.

Симоне остановилась в дверном проеме комнаты Беньямина.

– По-моему, кто-то лежал на его кровати, – тихо сказала она. – Как называется эта сказка? “Три медведя”?

Мы торопливо прошли в спальню и увидели, что и на нашей кровати кто-то полежал. Покрывало стянуто, одеяло измято.

– Все это чертовски странно, – сказал Кеннет.

Ненадолго стало тихо.

– Та палка, – выдохнула Симоне.

– Точно. Я думал рассказать, да из головы вылетело. – Я пошел в прихожую, взял со шляпной полки розгу и принес Кеннету.

– Это что еще за хрень? – спросил он.

– Лежало вчера у нашей двери, – объяснила Симоне.

– Дай-ка посмотреть.

– По-моему, это палка-розга, – сказал я. – Такими раньше детей шлепали по попе.

– Отлично воспитывает дисциплину, – улыбнулся Кеннет и потрогал палку.

– Мне совсем не нравится. Отвратительно, – высказалась Симоне.

– Вы получали угрозы или что-то, что можно было бы считать угрозами?

– Нет, – ответила она.

– Но посмотреть можно и вот как, – сказал я. – Некто считает, что мы заслуживаем наказания. По-моему, это просто дурная шутка: мы, дескать, слишком носимся со своим сыном. Я хочу сказать – если не знать о болезни Беньямина, то мы, наверное, выглядим как психи.

Симоне пошла к телефону и позвонила в детский сад, чтобы проверить, все ли в порядке с Беньямином.

Вечером мы рано уложили Беньямина; я, как всегда, лег рядом с ним и стал пересказывать африканский детский фильм под названием “Кирику”. Беньямин смотрел этот фильм раз сто и почти каждый вечер требовал, чтобы я рассказывал ему перед сном содержание. Если я что-нибудь забывал, Беньямин подсказывал мне, а если он не засыпал, когда я подходил к концу, Симоне приходилось петь колыбельную.

Когда он уснул, мы заварили целый чайник чая и сели смотреть видеофильм. Сидели на диване и обсуждали вторжение – ничего не украдено, кто-то размотал на полу в туалете туалетную бумагу и валялся на нашей кровати.

– Может, какие-нибудь подростки, которым надо было где-то потрахаться, – сказала Симоне.

– Нет. Они бы тут все перевернули.

– Немножко странно, что соседи ничего не заметили. Адольфссон обычно мало что пропускает.

– Может, он к нам и влез? – предположил я.

– Трахаться в нашей постели?

Я засмеялся, притянул ее к себе, ощутил, как приятно от нее пахнет – довольно тяжелые духи, но с какой-то вкрадчивой сладостью. Она прижалась ко мне, и я почувствовал ее стройное мальчишеское тело. Мои руки заскользили под ее свободной рубашкой, по нежной коже. Грудь была теплая и твердая. Симоне застонала, когда я поцеловал ее в шею; горячее дыхание хлынуло мне в ухо.

Мы разделись в мерцании телевизора, быстро и нетерпеливо помогая друг другу, теребя одежду, смеясь и снова целуясь. Симоне потянула меня в спальню и с шутливой строгостью толкнула на кровать.

– Пришло время розог? – спросил я.

Она кивнула и приблизилась ко мне, наклонилась, и ее волосы скользнули по моим ногам; Симоне улыбнулась, не поднимая глаз и продолжая скользить вверх. Локоны рассыпались по узким веснушчатым плечам. Она уселась на меня верхом, мышцы у нее на руках напряглись. Когда я вошел в нее, у нее покраснели щеки.

На несколько секунд у меня в памяти всплыли фотографии. Как-то мы фотографировались на пляже греческого острова, за пару лет до рождения Беньямина. Ехали на автобусе вдоль побережья и вышли там, где нам показалось красивее всего. Когда мы поняли, что на берегу ни души, то наплевали на купальники и плавки. Мы сидели на солнце, ели теплую дыню, а потом улеглись голые в мелкий прозрачный прибой, стали ласкать друг друга и целоваться. В тот день, на песке мы любили друг друга раза четыре, все ленивее и жарче. Волосы Симоне спутались от соленой воды. Она жмурилась от солнца, улыбаясь сама себе. Маленькие напряженные груди, веснушки, светлые острые соски. Плоский живот, пупок, каштановые волосы на лобке.

Теперь Симоне наклонилась надо мной, стараясь достичь оргазма. Она выгибалась, целовала меня в грудь, в шею. Она дышала все быстрее, жмурилась, крепко держа меня за плечи, и шептала:

– Продолжай, милый, не останавливайся…

Симоне двигалась все быстрее, тяжелее, по спине и пояснице тек пот. Она громко стонала, выгибалась; остановилась, подрагивая ляжками, снова заерзала, остановилась с тоненьким стоном; тяжело задышала, облизала губы, уперлась руками мне в грудь. Вздохнула и посмотрела мне в глаза, когда я снова начал ударять в нее. Я перестал сдерживаться и в тяжелых сладких конвульсиях излил семя.

Я остановил велосипед возле отделения неврологии, немного постоял и послушал, как шумят птицы на ветвях, посмотрел, как переливаются светлые весенние краски в листве молодых деревьев. Вспомнил, как совсем недавно проснулся рядом с Симоне и глядел в ее зеленые глаза.

В кабинете все было так, как я вчера оставил. Стул, на котором сидела задававшая мне вопросы Майя Свартлинг, все еще был отодвинут, а настольная лампа горела. Всего половина девятого, у меня достаточно времени, чтобы просмотреть записи, сделанные после вчерашнего неудачного гипноза Шарлотте. Почему он оказался таким, каким оказался, понять было просто: я форсировал события с единственным желанием достичь цели. Классическая ошибка, мне следовало помнить об этом. Все-таки я слишком опытен, чтобы допускать подобные просчеты. Бесполезно пытаться заставить пациента увидеть то, чего он не хочет видеть. Шарлотте вошла в комнату, но не захотела поднять взгляд. Комнаты с нее было бы достаточно, Шарлотте и так вела себя мужественно.

Я переоделся в медицинский халат, продезинфицировал руки и задумался о своих пациентах. Мне не слишком нравилась роль Пьера в группе, она была несколько неясной. Пьер увивался за Сибель или Лидией, балагурил, много шутил, но под гипнозом вел себя очень пассивно. Парикмахер, по слухам – гомосексуалист, мечтает стать актером. Внешне Пьер жил вполне полноценной жизнью – за исключением одной повторяющейся детали. Каждую Пасху он вместе со своей матерью покупал билеты на чартерный рейс и отправлялся в путешествие. В гостинице они запирались в номере, напивались и предавались соитию. И мамаша знать не знала, что по возвращении Пьер каждый раз пытался покончить с собой.

Я не хотел торопить своих пациентов; я хотел, чтобы они сами решили рассказать о себе.

В дверь постучали. Не успел я ответить “войдите”, как дверь приоткрылась и в кабинет проскользнула Эва Блау. Она скорчила странную гримасу, словно пыталась улыбнуться, не напрягая мышц лица.