Либба Брэй - Логово снов

– Он в расписном шкафу, второй ящик сверху, в тайнике сзади, за фальшивой перегородкой, – бездумно повторила Лин бабушкины слова.

Потом, позже, папа взял ее с собой на ферму на Лонг-Айленде. Они работали рядышком, под жарким солнцем, собирая бобы. Папа был тихий человек, мысли свои в основном хранивший про себя, – в чем-то они были похожи.

– Лин, – сказал он, отрываясь от сигареты (она в это время ела персик, наслаждаясь сладостью сока на языке), – откуда ты узнала про бабушкин гребень?

Лин боялась сказать ему правду – вдруг она навлекла на дом какое-нибудь несчастье? До Лин у них с мамой уже был ребенок – драгоценный сын, но он умер при рождении: пуповина обвилась вокруг шеи. Два года спустя родилась Лин, и после нее детей больше не было – конечно, родители сдували с нее пылинки. Она была для них всем и очень живо ощущала это бремя – воплощать родительские мечты и надежды, нести всю эту любовь и ответственность на своих плечах в одиночку.

– Что бы это ни было, ты можешь все мне рассказать, – пообещал папа.

Ну, Лин ему все и рассказала. Он слушал молча и скурил за это время сигарету до самых губ.

– Ты думаешь, что я проклята, Баба? – спросила Лин, договорив. – Я сделала что-то не так?

Улыбка у него была очень нежной.

– Тебе достался дар, милая. Связь между старым и новым, между живыми и мертвыми. Но, как и любой другой дар, принимать его надо со смирением, Лин.

Она поняла, что он хотел сказать: не навлекай на себя несчастье гордыней, девочка. Снаружи Лин вела себя очень смиренно, но внутри тайно наслаждалась, что может ходить по снам и говорить с мертвыми. От этого она чувствовала себя особенной, сильной – почти непобедимой.

За неделю до того как заболеть, Лин отправилась на лонг-айлендский пикник, организованный Китайской Благотворительной Ассоциацией для учеников китайской школы. Стоял один их тех теплых октябрьских дней, когда лето шлет прощальный поцелуй осени. Лин с подружками сняли чулки и залезли в ледяную Атлантику, ежась от восторга, зарываясь в прохладный жирный ил пальцами ног, которым теперь не увидеть солнца до самого июня. Такой изумительный тогда вышел день.

Вечером умер их сосед, старый мистер Сюй, и Лин увидела его во сне: бледный и золотой, он сидел за своим любимым столиком в их семейном ресторане.

– Еще одну последнюю чашку чаю, и я пойду, – сказал он.

На пороге, распахнув дверь в звездный простор, он обернулся и поглядел на нее с совершенно непередаваемым выражением лица.

– Наше бремя творит нас, Лин Чань.

А несколько дней спустя она проснулась утром разбитая, c температурой и жуткой головной болью. Мама велела ей оставаться в постели, но лихорадка и мигрень только усилились. Мышцы в икрах так свело, что невозможно было двинуть ногами без боли – а потом и вообще никак, совсем. Детский полиомиелит , сказали врачи. Слишком много гордыни , услышала Лин.

В больнице доктор обездвижил ей ноги тяжеленными гипсовыми отливками, так что сестрам пришлось уложить ее на койку.

– Ты должна быть храброй и лежать совсем неподвижно, Лин, – пожурил ее он, когда она закричала, чувствуя, как огонь инфекции пожирает ее нервные окончания.

Лежать совсем неподвижно было хуже всего на свете.

– Ей надо научиться быть сильной, – сказал доктор.

– Ей не надо учиться страдать, – парировала мама, и больше он рта не раскрывал.

Целый месяц Лин терпела эту гипсовую тюрьму, неспособная дотронуться до горевшей и саднившей кожи или размять зверские спазмы в умирающих мускулах. Когда отливки наконец сняли, лучше ей не стало – ни вот на столечко.

– Теперь тебе придется носить вот это, – сказала сестра, показывая безобразные металлические скобы.

Они обняли ее сморщенные голени и вгрызлись в нежную кожу повыше и пониже колен, так что там навечно остались шрамы.

Но хуже всего были муки родителей. Лин слышала, как прямо за дверью они все спрашивали и спрашивали врачей и сестер, есть ли хоть какая-то надежда на выздоровление или хотя бы на улучшение, и все никак не могли услышать ответ.

Прекратите уже надеяться , хотела сказать она им, – так будет легче .

А про себя думала: я это заслужила. Я сама это на себя навлекла. И сколько бы Лин ни верила в науку и в разум, спасения из тенет суеверий, веры в удачу, хорошую или дурную, не было никакого. Какой тут разум, когда она на досуге болтает с призраками! В глубине души она все равно думала, что причиной болезни стала проклятая гордость.

Где-то перед Рождеством Лин настояла, что снова будет работать с родителями в ресторане. Когда в икры снова вцеплялись судороги, она изо всех сил это прятала – сколько можно жалости, она так от нее устала! – и каждую ночь сбегала в мир снов, где целый блаженный долгий час могла ходить, могла бегать, куда душе угодно. И каждое утро ей не хотелось возвращаться.

Откуда-то сверху, издалека, до Лин и Генри доносились приглушенный стук копыт и тарахтенье омнибусов, бороздивших незримые улицы. Звуки то возникали, то утихали, будто кто-то давным-давно отправил им открытки с шумами и они только теперь добрались до адресатов.

– А вот это уже интересно, – сказал Генри.

Они стояли перед железными воротами; прутья украшали кованые розы. Легкое бледное сияние сочилось сквозь них, теплое и золотое.

– Ты это видишь? – прошептал Генри. – Я никогда раньше не видел такого света во время прогулок по снам. Он тут всегда…

– …серый, – закончила за него Лин.

– Да.

Генри улыбнулся. Быть тут с Лин – это все равно как путешествовать по чужой стране и вдруг встретить кого-то, говорящего на твоем родном языке.

Лин потрогала прутья.

– Ворота… они холодные, – сказала она более удивленно, чем испуганно.

– Ну, что, пойдем внутрь? – спросил Генри.

Лин кивнула, он поднял щеколду и толкнул створки.

Генри уже навидался всяких странных вещей, странствуя по снам, – чего стоили одни те придворные с совиными головами над взбитыми кружевными жабо… или деревья, сделанные целиком из светляков… пароходы, прикорнувшие на горных вершинах. Но еще ни разу он не встречал ничего столь реалистичного и красивого, как эта чудесная старая станция, где очутились они с Лин. Не какая-нибудь тебе тривиальная подземка со скрипучими деревянными турникетами и толпами ньюйоркцев, вечно толкающихся, вечно несущихся куда-то. Как будто они без спросу залезли в личное подземное логово какого-нибудь богатого, эксцентричного аристократа.

Высоко над головой сливочного цвета кирпичи, уложенные елочкой, облицовывали холмистый ландшафт достойных собора арок. Белоснежный газ мигал внутри исполинских шаров морозного стекла на четырех бронзовых канделябрах. Свет дробился в гладком зеркале фонтана, словно замерзшего в одном бесконечном мгновении. Зал ожидания похвалялся бархатным диваном, тремя лампами на изогнутой, как лебединая шея, опоре, многоцветным персидским ковром и россыпью превосходных кожаных кресел, куда более подходящих библиотеке, чем железнодорожной станции. Тут был даже колоссальных размеров рояль со стеклянным шаром с золотой рыбкой внутри, водруженным на его обширную черную спину. Вся зала сияла теплым янтарным светом – кроме жерла тоннеля, глухого и мрачного, как погребальный креп.