Сергей Бурый - Башня Татлина

Он нажал, мы спустились, смелыми и быстрыми шагами Лев Глебович дошел до панорамного окна, достал из кармана черепаху, открыл ее. Фотография смотрела на город и улыбалась. В Петербурге в тот день установился полный порядок.

Не ешь, пока не доешь, сказала мама, взяла кружку, сполоснула небрежно, оставив внутри четыре оранжевые полосы, чайные несмываемые разводы, налила заварку, сделанную неделю назад, добавила кипяток, поставила на стол рядом с печеньем, мне запрещалось прикасаться к нему, пока не доем водянистое картофельное пюре с рыбной котлетой, отсюда и фраза «не ешь, пока не доешь», брошенная вскользь, как обычно отдают распоряжения люди, знающие, что их воля точно будет исполнена,

а я не сопротивлялся, подчинение воспринимал привычной рутиной, как и большинство других детей, родитель, словно тиран, всегда прав, пусть даже суп не нравился, хотелось запивать вкусное печенье глотками из кружки с несмываемыми оранжевыми разводами, но все сделал, как велели, по порядку,

и после обеда собрались, оделись, обулись, вышли из нашего уютного зеленого дома с чердаком, таких больше не осталось, наш сносить нельзя, предлагали продать за большие деньги, отличное место для кафе, салона красоты, небольшой галереи, новой постройки, так говорили маме, она всякий раз отказывалась от предложений, и я радовался этим отказам, не желая оставлять чердак, отдавать его кому-то, ведь он принадлежал только мне,

и когда в тот памятный день мы вышли из дома после обеда, еще раз подумал, как нравится жить здесь, через арку выходить к набережной, видеть церковь и думать, когда-нибудь окажусь там, на другой стороне реки, мама отпустит меня, хотя никогда до этого не отпускала с острова, водила в школу, забирала, запрещала гулять, знакомиться с другими детьми, кричала, когда уроки заканчивались раньше, удавалось улизнуть, бродить неподалеку, падать, рвать штаны, пинать камень или коробку, портить ботинки, делать все, что никак не связано с установленным идеальным порядком, от которого прятался на чердаке,

про который мама не знала, думала, заперт, сама не поднималась туда, я же обнаружил кое-что, возвращался туда постоянно и желал снова заглянуть вечером в тот день,

когда маме исполнилось тридцать шесть лет: точно знал сценарий дня, как он будет развиваться и чем кончится, во сколько встретимся с Елизаветой Федоровной, которой мама снова вскользь, будто я не слышу, будет говорить «он у меня дурачок, просит, чтобы экран ему купила, откуда у меня деньги», все время повторять это «меня», других слов не существует, вообще-то люблю маму, но когда видится с Елизаветой Федоровной, слышу их разговор и сразу хочу вернуться на чердак, где все совсем другое, более настоящее, чем подслушанный разговор,

но потом, уже после кофейни, где улыбок официанту со странной прической больше, чем мне в сумме за месяц, поздравлений и подарка маме от Елизаветы Федоровны, путь домой, вновь по набережной, в арку, в дверь, пытка ужином, хотя нет никакого желания есть, мысли заняты чердаком, мама сядет перед нашим маленьким экраном и уснет, как случается почти каждый день, и у меня целый час свободы, —

зная этот сценарий, я не мог и предположить, что случится беда.

Если бы был отец, любой, даже такой, которого знал бы лишь по промежутку времени от сидения на стуле за ужином до хлопка дверью, за которую он уходил бы в свой мир каждый вечер и оставался там до следующего сидения на стуле, был бы счастлив,

но у меня только мама, отвлекшаяся от экрана, взглянувшая в окно на вечно моросящий дождь, сказавшая «погода сегодня не очень», другой у нас никогда не было, все серое, выбирать не приходится, вспомнил, как говорила несколько месяцев назад «не играй с этим, не играй с тем», в тот день впервые забрался на чердак, не знаю как, не помню, точно в такое же время, уснула, уронила голову, потом снова подняла, будто проснулась, опять уронила, знал всю эту последовательность, изучил досконально, уходил на чердак ровно в тот момент, когда крепко засыпала и не пробуждалась долгое время, достаточное для меня,

чтобы заново обнаружить ставшие родными вещи, всякий раз открывать для себя с новой стороны старый кассетный диктофон, который иногда забывал в кармане, уносил с собой вниз, боялся, что выдам себя, никогда не выдавал, незаметно слушал свой голос, ставя на замедленный повтор, голос казался таким взрослым,

а больше я ничего не выносил, все оставалось на чердаке: и глиняные модели Башни Татлина, и вырезки старых, очень старых газет, а некоторые газеты вовсе целиком, полными номерами в двадцать полос, где первые и последние полностью заняты смешной рекламой давно покинувших полки магазинов товаров, и дневник инженера Татлина с разными вариантами придуманной им башни, нормаль-одежды, орнитоптера, и ветхие плакаты с выставок «Мир искусства», «Бубновый валет», «Ослиный хвост», «Союз молодежи», и рельеф башни из лакированного красного дерева, и множество не поддающихся моему описанию вещей, придуманных авангардистами, —

благодаря всем этим вещам я придумал целый мир, он был интересным, необъятным, разнообразным, принадлежал мне, в нем много больше, чем здесь, вещи вокруг возбуждали воображение, покидал один мир, уходил в другой, иногда выходил раньше, чем следовало, опасался разоблачения, быстрого пробуждения под чердаком,

из-за чего многие сюжетные линии обрывал в голове, бросал героев на полпути, выводил штрихами, так же, как люди выводят прохожих, думая о них несколько мгновений, ставя быструю, легко смываемую печать их лиц в памяти, а потом забывая,

как я забыл о маме в день ее рождения, проведя на чердаке несколько часов и жутко перепугавшись, очнувшись, спустился вниз, увидел упавшую на пол газету, ежедневно опускаемую в наш почтовый ящик и бездыханное тело с открытым ртом, будто застывшим в последнем вопле, которого, может, и не было, но отныне не было ни дня, чтобы он не звучал в моей голове,

монотонно, жутко, с мурашками по спине и холодным потом, как первый раз, когда он прозвучал в день ее тридцатишестилетия и смерти.

И когда они вошли в дом, я забыл о том, что произошло, здоровался с каждым, многое перенес с чердака, но все равно большую часть времени проводил там, все сильнее ощущая себя Львом Глебовичем с каждым днем, черпая знания из старых газет, накопленных за долгие годы в шкафу, узнавал новые слова, применял цитаты, заимствовал мысли,

и когда хотелось есть, чаще представлял, что ем, чем делал это на самом деле, но запасы в доме все-таки были, держался на них, старался совсем не выходить, иногда открывал дверь ночью, подходил к арке, всматривался,

и не знаю, почему ничего не сделал тогда, когда все произошло, никому не позвонил, не сообщил, что случилось, может быть, просто не понимал, как, ведь не было ни телефона, ни знакомых, ни друзей, никого, только мама, решавшая все за меня, желавшая и сомневавшаяся за меня, своих желаний и сомнений у меня не имелось,