Татьяна Полозова - Город постоянной темноты

— Зайдете к мистеру Шарпу, молодой человек. — Проговорил Оуэнс и, развернувшись, пошел в обратную сторону.

— Дьявол! — Шикнул я, когда он уже вышел из барака.

— Что ты опять натворил? — Спросил меня мой сосед.

Я пожал плечами. Я всегда знал, что Оуэнс не питает ко мне симпатии и при любом удобной случае готов зашвырнуть меня в изолятор. Только и я, прожив здесь четыре года, покрылся слизью, как борцы, натираются маслом, так что ухватить меня было не так-то просто.

— Наверное, опять неправильно дышал во время ужина. — Ответил я и, натянув рубашку, под сочувственно-восхищенные взгляды моих товарищей отправился к Шарпу.

Шарп был главным контролирующим специалистом, чья задача состояла в том, чтобы смотреть за тем, как смотрят за нами. У него был свой кабинет в административном корпусе: очень холодный и очень узкий. Про себя мы назвали его «кишкой». Обычно он сидел, закутавшись в телогрейку и зимой, и летом, надев высокие сапоги, в которые заправлял суконные штаны защитного цвета.

— Вы звали меня, сэр? — Пытаясь быть более или менее учтивым, спросил я, войдя в кабинет.

Я был в одной рубашке и меня пробил собачий холод, так что я невольно задрожал.

— Что с тобой? — Покосился на меня Шарп.

— Холодно, сэр. — Пояснил я, потирая руки и скукоживаясь, будто пытался завернуться сам в себя.

— Встань ровно! — Рявкнул Шарп и холод сразу прошел. — Ты сегодня опоздал.

Это не было вопросом, но я понимал, что раз уж мне не избежать участи пленника, то я мог хотя бы посопротивляться.

— Нет, сэр. Я пришел еще до отбоя. — Тихо ответил я.

— Что? Хочешь сказать, что не таскался с этим, — он посмотрел на тетрадный листочек, — Люком Бландтом?

— Сэр, мы просто гуляли. — Ответил я, и мне снова стало холодно.

Шарп поежился, сильнее прикрываясь своим сюртуком.

— Ты живешь здесь четыре года и должен знать, что контакты с представителями других возрастных групп недопустимы.

— Но, сэр. — Я поднял руку, будто пытался отмахнуться от назойливых, глупых обвинений, но Шарп стукнул кулаком по звонку на его столе и в дверях появился рослый, полоумный парень, которого мы звали Дед, а как было его настоящее имя никто из воспитанников не знал.

— Отведи его в камеру. — Кивнул Шарп и посмотрел на меня.

Он привык к мольбам от тех, кому удавалось схлопотать пару часов или дней в изоляторе, но от меня он никогда не получал такого удовольствия.

— На два дня. — Добавил он, когда Дед схватил меня за руку.

Дед ослабил хватку, когда мы вышли из кабинета Шарпа и сочувственно посмотрел на меня.

— Что? — Грубо спросил я.

Дед был славным парнем, лет двадцати, который тоже воспитывался здесь, и я не знаю, стал ли он недоумком после этого воспитания, или уже родился таким, но факт оставался фактом: умом он точно не блистал. Казалось, все жизненные силы, которые должны были уйти в мозги, ушли, на самом деле, в рост.

— Ты злой. Это не полезно. — Тихо отвел он.

Я снова посмотрел на него, оценив сосредоточенность его лица и нахмуренный лоб, перерезанный глубокой морщиной и красный широкий шрам на шее.

— Всегда хотел спросить, — я решил отвлечься, пока мы шли до изолятора, — откуда у тебя это? — Я поднял свободную руку и провел пальцем по шраму.

Дед дернулся и схватил меня крепче, что я даже свистнул. Мне показалось, что он мне все кости на руке переломал.

— Мои друзья обозлились на меня. — Ответил он.

— Хороши друзья. — Заметил я, но больше ни о чем спрашивать не стал. Как я уже сказал, каждый в этом лагере, раз или два калечился.

Изолятор был низким одноэтажным зданием, серовато-молочного оттенка, с протертыми углами и облупившейся жестяной крышей, еще лет тридцать назад крашенной в красный цвет.

Дед втолкнул меня в двери и вошел сам.

— Мистер Шарп пригнал его. — Сказал он охраннику на входе.

Охранник посмотрел на меня, усмехаясь, и поднял с полки журнал.

— Имя? — Спросил он.

Его голос был сиплым и свистящим, как сквозняк в камере.

— Джон Рипли. — Ответил я, тут же добавив: — Номер 13448. — Я уже бывал в этих местах не раз и точно знал, что к чему.

Охранник покосился на меня, кивнул Деду и тот ушел. Теперь я поступал в распоряжении «тюремщиков». Ко мне подошел высокий парень с жилистыми руками и резко дернул на себя, что я чуть не повалился на пол. Я знал, что здесь не Гранд Отель, но привыкнуть к рабскому обращению, было не просто.

Мы прошли в комнату, где сидел начальник тюрьмы, мистер Кларксон, которому уже сообщили о моем прибытии.

— О, Джон Рипли! — С надменным дружелюбием улыбнулся он.

Сопровождающий остался стоять в дверях, а я сел на жесткий стул, напротив стола Кларксона.

— Почему ты снова попал сюда?

«Будто, тебе это неведомо?» — Подумал я.

— Статья 14, часть 2. — Ответил я, опустив голову.

Кларксон кашлянул.

— Уже пятый раз за год. А еще только апрель, парень. Ты решил купить себе абонемент?

Глупая шутка, но я усмехнулся.

— Тебе весело? — Зло спросил Кларксон.

Я помотал головой.

Он посмотрел на моего сопровождающего и махнул. Обычно, после попадания в тюрьму с воспитанником проводили долгую беседу, которая была страшнее крыс в камере, но когда ты попадал сюда пять раз за четыре месяца, от нее уставали даже надзиратели.

Меня проводили в стерилизационный душ, где я должен был провести не менее трех минут, чтобы «избавится от всех недостатков совместного проживания большого количества человек в одном помещении». На двери в душевую висели потрепанные правила, которые запрещали мыться в одежде, стирать ее, и требовали «не избегать попадания воды на открытые участки тела».

Я попытался получить удовольствие от ледяной воды и вышел голышом в коридор, дрожа от холода.

Мой сопровождающий дал мне белый синтетический комбинезон, который я должен был надеть уже в камере.

Когда железный засов на двери звякнул, известив меня о том, что 48 часов моего пребывания в изоляторе потекли, я сел на пол голой задницей и, прикрыв лицо комбинезоном, заплакал.

Если кто-то из воспитанников нарушал правила, то наказывали самого младшего. Это было чем-то сродни армейским порядкам: если стоял выбор между офицером и рядовым, на гауптвахту отправляли рядового. Поэтому когда парни шли на дело, предпочитали брать с собой перваков. Перваками мы называли новоприбывших, которые воспитывались в лагере первый год. Обычно, ими были семилетки, которых специально держали до подходящего возраста в других интернатах, чтобы потом отправить к нам. Иногда, конечно, прибывали ребята постарше, провинившиеся в чем-либо и попавшие в категорию «неуправляемых», которых решили отправить к нам для перевоспитания. Их называли «перезрелками». Большинству обещали, что они вернутся, как только исправятся, но все понимали, что это дорога без возврата. Сами перваки обычно с легкостью соглашались на преступления, чтобы доказать, что они не сосунки и не соплежуи. Конечно, практически всегда мы попадались, но отвечал всегда первак.