Ю Несбё - Охотники за головами

Я снял картину, вынес на кухню и положил на стол. Под старинной рамой, как я и предполагал, находился подрамник, к которому крепился холст. Я достал два самых простых и необходимых инструмента, которые взял с собой: шило и кусачки. Скусил почти все гвоздики, кроме тех, которые понадобятся мне снова, вытащил их, освободил подрамник и с помощью шила стал расшатывать штифты в пазах. Я провозился дольше, чем рассчитывал; Уве все-таки прав насчет мелкой моторики. Но спустя двадцать минут копия уже находилась в раме, а оригинал – в папке.

Я повесил картину на место, закрыл за собой дверь, проверил, не оставил ли следов, и вышел из кухни, сжимая папку в потной руке.

Проходя по гостиной, я бросил взгляд в окно и увидел дерево с наполовину обнажившейся под ветром кроной. Не успевшие облететь огненно-красные листья подсвечивались косыми лучами пробивающегося сквозь тучи солнца, так что казалось, что ветки охвачены пламенем. Рубенс. Краски. Это его палитра.

То был магический миг. Миг торжества. Миг преображения. Тот миг, когда отчетливо видишь, как решения, казавшиеся неимоверно трудными, вдруг предстают как очевидные. Я хочу стать отцом, я собирался ей сказать об этом вечером, но ощутил это именно теперь. Здесь, сейчас, на месте преступления, с Рубенсом под мышкой и этим великолепным, величественным деревом перед глазами. Вот миг, который следовало бы увековечить в бронзе, – как память, как вечный сувенир, принадлежащий нам с Дианой, чтобы иногда доставать его в дождливые дни. Это решение, подумается ей, незапятнанной, было принято в миг просветления и без всякой иной причины, кроме любви к ней и нашим будущим детям. И только я, лев, глава прайда, буду знать суровую правду: что горло зебры было перекушено после прыжка ей на загривок, что холм был залит кровью ради них, моих невинных львят. Да, так укрепится наша любовь. Я достал мобильник, снял перчатку и набрал номер ее телефона от «Прада». Я пытался сформулировать фразу, пока дожидался соединения. «Я хочу подарить тебе ребенка, любимая…» Или: «Любимая, позволь мне подарить тебе…»

И тут зазвучал аккорд G11sus4 Джона Леннона.

«It’s been a hard day’s night…» [12]Что да, то да. Я взволнованно улыбался.

Пока до меня не дошло.

Я ведь слышу это здесь!

Ерунда какая-то.

Я опустил трубку.

И вдалеке, но достаточно отчетливо, расслышал, как «Битлз» начинают играть «A Hard Day’s Night». Ее рингтон.

Мои ноги, словно залитые бетоном, застыли на крафт-бумаге, покрывающей пол.

Вот они начали двигаться на звук, покуда сердце стучало тяжко и медленно, как бьют в литавры.

Звук доносился из-за двери, приоткрытой в коридор с внутренней стороны парадных комнат.

Я открыл дверь.

Это была спальня.

Кровать посреди комнаты была аккуратно застлана, но ею явно пользовались. В изножье лежал чемодан, а сбоку стоял стул, на спинке висела какая-то одежда. В незакрытом шкафу виднелся костюм на вешалке. Тот самый, в котором Клас Греве был на собеседовании. Где-то тут, в спальне, пели на два голоса Леннон и Маккартни – с той энергетикой, которой на более поздних дисках у них уже никогда не было. Я огляделся. Встал на коленки. Наклонился. И увидел его. Телефон от «Прада» лежал под кроватью. Видимо, выскользнул из кармана ее брюк. Возможно, когда он их с нее сорвал. А она не хватилась телефона, пока… пока…

Перед глазами возник ее соблазнительный зад, когда она сегодня утром лихорадочно рылась в своей одежде и сумочке.

Я снова поднялся. Слишком быстро, наверное, потому что комната заходила ходуном. Я оперся о стену.

Включился автоответчик, раздался щебечущий голос:

– Привет, это Диана. Сейчас я не могу подойти к телефону…

Ясное дело.

– Но вы ведь знаете, что нужно сделать…

Да. Знаю. Какая-то точка в мозгу зафиксировала, что я схватился за стенку голой рукой и надо не забыть потом вытереть.

– Удачного дня!

С этим, пожалуй, сложнее.

Отбой.

Мой отец, Йен Браун, был страстным, хоть и не особенно одаренным шахматистом. Он выучился играть в пятилетнем возрасте у своего отца, а потом читал книги по теории шахмат и изучал партии. Однако меня он шахматам не учил, пока мне не стукнуло четырнадцать и оптимальные для обучения годы не остались позади. Но у меня имелись шахматные способности, и в шестнадцать лет я его впервые победил. Он улыбался, словно гордясь мной, но я знал, что на самом деле за этой улыбкой – ненависть. Он вновь расставил фигуры на доске, и мы начали матч-реванш. Я играл, как обычно, белыми фигурами, он внушал мне, что таким образом предоставляет мне преимущество. После нескольких ходов он извинился и вышел на кухню, где, как я знал, приложился к бутылке джина. Пока его не было, я успел переставить две фигуры, но он не заметил. Еще через четыре хода он уже смотрел разинув рот на моего белого ферзя напротив его черного короля. Он понял, что следующим ходом я объявлю ему мат. Вид у отца был такой забавный, что я не смог сдержать улыбки. Я видел по его лицу – он понимает, что произошло. Тут он поднялся и сбросил все фигуры с доски. И ударил меня. Мои колени подогнулись, и я упал – больше от страха, чем от удара. Прежде он меня ни разу не бил.

– Ты переставил фигуры, – прошипел он. – Мой сын не жульничает!

Во рту я чувствовал вкус крови. Белый ферзь, моя белая королева, лежала у моих ног. Корона ее раскололась.

Ненависть, словно желчь, жгла мне горло и грудь. Я поднял изувеченную королеву и поставил на доску. А следом и другие фигуры.

– Твой ход, отец.

Потому что именно так поступает игрок, исполненный ледяной ненависти, – когда его, в двух шагах от победы, противник неожиданно бьет по лицу, ударяет в самое больное место, угадывает его страх. Игрок не теряет доску из вида, но, спрятав страх, разрабатывает новый план. Переводит дух, восстанавливается, продолжает игру, добивается победы. И уходит, не показывая своего торжества.

Я сидел в торце стола и смотрел, как шевелятся губы Класа Греве. Как напрягаются и расслабляются щеки, вылепливая слова, видимо понятные для Фердинанда и двух представителей «Патфайндера», – во всяком случае, все трое кивали, явно довольные. Как я ненавидел этот рот. Ненавидел серовато-розовые десны, эти зубы, крепкие, как могильные плиты, самую форму этого отвратительного телесного отверстия: как открытая рана с кривыми краями, с задранными вверх уголками, означающими улыбку – улыбку-прорезь вроде той, которой Бьёрн Борг в свое время очаровывал мир. И которой теперь Клас Греве соблазнял своих будущих работодателей из «Патфайндера». Но больше всего я ненавидел его губы. Губы, касавшиеся губ моей жены, ее кожи, вероятно, ее розовых сосков и наверняка – ее влажного приоткрытого лона. Мне показалось даже, что я вижу белокурый лобковый волосок, застрявший в трещине его оттопыренной нижней губы.