Джон Ле Карре - Ночной администратор

Фриски делает вид, будто впервые замечает, что у него на подносе.

– О, это для Тэбби, мисс. – До этого никогда в жизни он не называл ее «мисс». – У Тэбби немного болят зубы. Ему удалили зуб мудрости на Антигуа. Десна очень кровоточит. Он пьет болеутоляющее. Увы…

Постепенно Джед вычислила, кто ходит к нему и когда. Очень удачно, что на судне ей полагалось следить за соблюдением ритуалов: ни одно даже малейшее отклонение от привычного уклада не ускользнуло от ее внимания. Инстинктивно она всегда знала, когда хорошенькая стюардесса-филиппинка развлекалась с капитаном или, как было однажды днем, когда Кэролайн принимала солнечную ванну на верхней палубе, – с Сэнди Лэнгборном. По наблюдениям Джед, три верных стража Роупера – Фриски, Тэбби и Гус – спали в каюте над трапом, который – она теперь была уверена – вел в камеру Джонатана. Что касается немцев из Аргентины, то, возможно, они о чем-то догадываются, но сам секрет им не доверен. А Коркоран, новый напыщенный наглый Коркоран ходит туда дважды в день. Отправляется с необыкновенно деловым видом, а возвращается злой.

– Корки, – упрашивала она, уповая на прежнюю дружбу, – Корки, милый, ради Бога скажи, как он там? Он болен? Он знает, что я здесь?

Однако на лице Коркорана лежала черная тень того места, где он побывал.

– Я предупреждал тебя, Джед, – отвечал он раздраженно. – Ты не послушалась. Вздумала упрямиться. – И уходил с видом оскорбленного достоинства.

Сэнди Лэнгборн тоже частенько туда заглядывал. Он делал это обычно после обеда, совершая вечернюю прогулку по палубам в поисках более занимательной компании, чем жена.

– Ты подлец, Сэнди, – прошептала Джед, когда он проходил мимо. – Болтаешь всякую чушь…

Лэнгборн остался совершенно безучастен к этому выпаду. Он слишком любовался собой и слишком скучал, чтобы обращать внимание на такие вещи.

И еще она знала, что Джонатана навещал Роупер, потому что он бывал необычно задумчив после таких посещений. Даже если бы она не видела, как он направляется в носовую часть, все равно могла бы догадаться по его виду, когда он возвращался. Как и Лэнгборн, он предпочитал ходить туда вечерами. Вначале прогуливался по палубе, болтал со шкипером или звонил кому-нибудь из брокеров, валютных дилеров или банкиров по всему миру: не слетать ли тебе к немцам, Билл? – швейцарцам, Джек? – иена, фунт, эскудо, резина из Малайзии, русские алмазы, канадское золото… И так – постепенно, задерживаясь то здесь, то там, он приближался, словно притягиваемый волшебным магнитом, к носовой части судна. И исчезал. И появлялся хмурый.

Но Джед понимала, что бесполезно умолять, плакать, рыдать, устраивать сцены. Потому что именно это могло сделать Роупера особенно опасным. Он расценил бы такое поведение как возмутительное посягательство на свое достоинство – какая-то баба пускает сопли у его ног.

Джед знала, во всяком случае думала, что Джонатан пытается делать сейчас то, что делал когда-то в Ирландии. Убивает себя собственной стойкостью.

Тут было все-таки лучше, чем в погребе Майстера, но и намного хуже. Тут не было бессмысленного хождения на ощупь вдоль черных стен, но только потому, что он был прикован к ним. О нем не забыли, его присутствие было заботой целого ряда внимательных людей. Но эти же люди затыкали ему рот замшей и заклеивали пластырем, и хотя предполагалось, что они снимут все это, в случае если он пожелает говорить, они наглядно показали ему, каковы будут последствия, если он не продумает своих слов. После этого он взял за правило не говорить даже «здрасте» или «привет». Он опасался, что, будучи человеком, склонным порой к доверительности, хотя бы к такой, какая требуется от гостиничного служащего, – он может уступить этой склонности, и его «здрасте» со временем перейдет в «я послал Руку номера контейнеров и название парохода» или что-нибудь другое в подобном духе.

Собственно, какого признания они от него добиваются? Что еще они хотят знать, чего еще не знают? Им известно, что он подсадная утка и что большинство историй из его прошлого – ложь. Даже если они не знают, что именно он выдал, то в любом случае могут полностью изменить планы до того, как будет поздно. Почему такая настойчивость? Почему неуверенность?

По мере того как допросы становились все более свирепыми, Джонатан пришел к заключению, что они считали своим правом добиться от него признания. Это был шпион, которого они разоблачили, и их гордость требовала, чтобы перед повешением он раскаялся.

Но они не учли Софи. Они не знали, что она была рядом с ним, она была впереди него. И сейчас она улыбалась ему над чашечкой кофе, «пожалуйста, по-египетски». Прощала его. Забавляла. Слегка кокетничала с ним, побуждая жить при дневном свете. Когда они били по лицу – долго и профессионально, – он сравнивал ее заплывший глаз со своим и, чтобы отвлечься, рассказывал ей об ирландском парнишке и «геклере». Они не позволяли себе никакой слезливости – ей всегда была чужда сентиментальность, – никогда не жалели себя и не теряли чувства юмора. «Вы убили эту женщину?» – дразнила его она, поднимая выщипанные темные брови и заливаясь смехом. Нет, он не убивал ее. Этот разговор между ними происходил давным-давно. Она слушала рассказ о его делах с Огилви, давая выговориться, то улыбаясь, то брезгливо кривясь. «Мне кажется, вы исполнили свой долг, мистер Пайн, – заявила она, когда он кончил. – К сожалению, на свете бывает разная верность и невозможно быть верным всем сразу. Вы, как мой муж, верили, что исполняли свой долг патриота. В следующий раз вы сделаете лучший выбор. Возможно, мы сделаем его вместе».

Когда Тэбби и Фриски терзали его тело, надолго подвешивая в таких положениях, что искры сыпались у него из глаз, Софи напоминала ему, что и ее тело было изувечено – размолочено до неузнаваемости. А когда он проваливался в полузабытье, уже не надеясь выбраться из этой мрачной пропасти, он потчевал ее рассказами о трудных восхождениях в Альпах, например, на северный склон Юнгфрау, где все сложилось неудачно – пришлось разбивать лагерь при ветре сто миль в час. И даже если Софи были неинтересны эти подробности, она не показывала виду. Она слушала его, и огромные карие глаза смотрели на него, любя и ободряя. «Уверена, мистер Пайн, вы никогда впредь не будете так дешево ценить себя, – сказала Софи Джонатану. – Иногда хорошие манеры могут скрывать от нас наше мужество». А потом, к своему удивлению, он опять увидел ее в маленькой квартирке в Луксоре в тот момент, когда она укладывала свои спальные принадлежности, каждую вещь отдельно и не спеша, будто выбирала спутников для длинного путешествия.

Конечно, именно Софи помогала ему хранить молчание.