Стиг Ларссон - Девушка, которая застряла в паутине

Эдельман готовился к докладу неделями и собирался вступить в полемику с несколькими ведущими исследователями памяти. Но положив трубку и бегло встретившись взглядом с Леной Эк — та пробегала мимо с сэндвичем в руке, — он начал раскаиваться. И даже позавидовал молодому Мартину, которому еще даже не исполнилось тридцать пять и который всегда так бессовестно хорошо получался на фотографиях и уже начал тоже приобретать имя.

Конечно, Чарльз Эдельман не полностью понимал, что именно произошло. Комиссар говорил загадками. Вероятно, он боялся, что телефон прослушивается, но тем не менее общую картину представить себе было нетрудно. Мальчик прекрасно рисует, и он стал свидетелем убийства. Это могло означать только одно — и чем дольше Эдельман думал об этом, тем больше сожалел. Важных докладов в его жизни будет еще много. А участвовать в расследовании убийства подобного уровня — такой шанс ему снова никогда не представится. Как он ни смотрел на задание, которое столь необдуманно передал Мартину, оно казалось ему куда интереснее того, что могла бы ему дать конференция в Будапеште; и, кто знает, возможно, оно даже принесет славу…

Ученый уже видел перед собой заголовок: «Известный невролог помог полиции раскрыть убийство», или еще лучше: «Исследования Эдельмана привели к прорыву в погоне за убийцей». Как он мог быть таким дураком, что отказался? Поступил, как идиот… Он схватил телефон и позвонил Яну Бублански.

Бублански положил трубку. Они с Соней Мудиг нашли парковку неподалеку от Стокгольмской городской библиотеки и как раз перешли улицу. Погода опять стала кошмарной, и у комиссара мерзли руки.

— Он передумал? — спросила Соня.

— Да. Он плюнет на доклад.

— Когда он сможет оказаться здесь?

— Он узнает. Самое позднее — завтра в первой половине дня.

Они направлялись в Центр помощи детям и молодежи «Óдин» на Свеавэген, чтобы встретиться с директором Торкелем Линденом. Собственно, цель встречи заключалась в том, чтобы обсудить практические обстоятельства, связанные со свидетельскими показаниями Августа Бальдера — так, во всяком случае, предполагал Бублански. Но, хотя Торкель Линден еще ничего не знал об их истинном деле, по телефону он звучал на удивление категорично и сказал, что мальчика не следует тревожить «никоим образом». Инстинктивно почувствовав враждебность, Бублански имел глупость тоже разговаривать не слишком любезно. Такое начало ничего хорошего не предвещало.

Вопреки ожиданиям комиссара, Торкель Линден оказался вовсе не крупным и тучным человеком. Напротив, ростом он был не более 150 сантиметров, с короткими, возможно, крашеными черными волосами и стиснутыми губами, подчеркивавшими строгость его характера. На нем были черные джинсы и черная водолазка, а на шее висел маленький крестик. По виду он напоминал священника, и сомневаться в его враждебности не приходилось.

В его глазах светилось высокомерие, и Бублански сразу ощутил свое еврейство — как это часто с ним бывало, когда он встречал такого рода недоброжелательность. Вероятно, взгляд мужчины являлся также демонстрацией власти. Торкель Линден хотел показать свое превосходство, поскольку ставил на первое место здоровье мальчика, а не использование его в полицейских целях, и Бублански не видел иного выхода, как начать разговор самым обходительным образом.

— Очень приятно, — сказал он.

— Неужели? — удивился Торкель Линден.

— О, да, с вашей стороны было так любезно согласиться принять нас почти без предупреждения… Но мы ни за что не стали бы навязываться, если б не полагали, что у нас дело крайней важности.

— Я предполагаю, что вы хотите каким-то образом допросить мальчика.

— Не совсем так, — продолжил Бублански, уже не столь обходительно. — Мы скорее хотим… да, я должен сперва подчеркнуть, что сказанное мною останется между нами. Это важный вопрос безопасности.

— Для нас секретность — вещь само собой разумеющаяся. У нас здесь нет никаких утечек информации, — сказал Торкель Линден, словно намекая на то, что у Бублански они есть.

— Я хочу только убедиться в том, что мальчик находится в безопасности, — строго проговорил комиссар.

— Значит, для вас это главное?

— Да, именно так, — еще строже произнес полицейский, — и поэтому я серьезно говорю: нельзя, чтобы что-нибудь из рассказанного мною каким-то образом просочилось наружу — прежде всего, по электронной почте или по телефону. Мы можем где-нибудь уединиться?

Соне Мудиг центр не слишком понравился. Наверняка из-за плача — где-то поблизости все время отчаянно плакала маленькая девочка. Они сидели в комнате, пахнувшей моющими средствами и еще слабо отдававшей чем-то другим — возможно, ладаном. На стене висел крест, а на полу лежал потрепанный коричневый мишка. Больше ничего особенного в обстановке комнаты не было, и особого уюта в ней не чувствовалось.

Поскольку обычно такой добродушный Бублански явно пребывал на грани срыва, Соня взяла дело в свои руки и деловито и спокойно рассказала о случившемся.

— Но теперь, как мы поняли, — продолжила она, — ваш сотрудник, психолог Эйнар Форсберг, сказал, что Августу не следует рисовать.

— Это был его профессиональный вывод, и я его разделяю. Мальчик от этого плохо себя чувствует, — ответил Торкель Линден.

— Но ведь сейчас он, можно сказать, едва ли может хорошо себя чувствовать, при всех сложившихся обстоятельствах… Он видел, как убили отца.

— Нам нельзя усугубить это положение, не так ли?

— Конечно. Но рисунок, который Августу не дали закончить, может привести нас к прорыву в расследовании, и поэтому мы вынуждены настаивать. Мы обеспечим присутствие компетентного персонала.

— Тем не менее я должен сказать «нет».

Соня просто не поверила своим ушам.

— Что? — переспросила она.

— Со всем уважением к вашей работе, — неколебимо стоял на своем Торкель Линден. — Здесь, в «Óдине», мы помогаем детям, попавшим в тяжелую ситуацию. Это наша задача и наше призвание. Мы не состоим в услужении у полиции, вот так. И гордимся этим. Пока дети находятся здесь, они должны чувствовать себя защищенными благодаря тому что мы ставим во главу угла их интересы.

Мудиг положила руку на колено Бублански, чтобы помешать тому вспылить.

— Мы можем легко получить постановление суда по данному вопросу, — сказала она. — Но нам бы не хотелось идти таким путем.

— Умно с вашей стороны.

— Позвольте мне вас кое о чем спросить, — продолжила Соня. — Вы с Эйнаром Форсбергом действительно точно знаете, что лучше для Августа — или, например, для девочки, которая там плачет? Не может ли нам всем, напротив, требоваться выражать наши мысли? Мы с вами можем разговаривать и писать, или даже связываться с адвокатами. Август Бальдер лишен таких средств выражения. Но он умеет рисовать и, похоже, хочет нам что-то сказать. Неужели мы должны препятствовать ему в этом? Разве запрещать ему это не столь же негуманно, как не давать другим детям высказываться? Не следует ли нам позволить Августу изобразить то, что должно мучить его больше всего остального?