Мария Семенова - Окольцованные злом

— Истинно, истинно… — Братья Рваные перехватили топорища половчее и, не сговариваясь, начали коситься на дымок от костра, разложенного в сторонке для сугреву сержантского.

Ей-богу, лесовину в сто разов завалить труднее, нежели человека угробить. Сверканула отточенная сталь, булькнуло, и из голов караульщиков, разваленных надвое, поперла жижа тягучая, похожая на холодец.

Орловчан же с тех пор и след простыл. Сказывали, будто бы годов спустя изрядно видели их на новгородской дороге — на конях, о саблях, озорующих. А чертов камень тоже вскоре с глаз пропал: подкопали его да и зарыли в глубокой ямине, лужу зловонную засыпали, а на поляне кто-то из людей государевых задвинул себе хоромы на аглицкий манер. Так что пакость чухонскую поминай как и звали.

Дела минувших дней. 1961 год

Сентябрьские вечера были уже по-зимнему холодны. Может быть, поэтому трое вылезших из таксомотора мужчин двинулись по Суворовскому быстрым, размашистым шагом, глубоко засунув татуированные руки в карманы пальто. На Второй Советской они свернули налево, пересекли трамвайные пути и, двинувшись вдоль спящих домов, углубились вскоре в грязный проходной двор.

— Харе, попали в цвет. — Шагавший первым высокий широкоплечий мужчина в плевке — кепке-восьмиклинке — остановился у входа в подъезд. — Рыгун — на атмас, Выдра — со мной.

Бритый шилом малыга остался внизу, а амбал вместе со шкилеватым шарпаком принялись осторожно подниматься по лестнице, освещая дорогу фонариком. Наконец кружок света уперся в дверь на втором этаже, и Выдра презрительно ощерился:

— Балек лажовый, подгони-ка фильду, Глот.

Широкоплечий распахнул пальто, выудил с пояса трехзубую отмычку, и скоро замок был открыт. Еще через минуту, заскрипев, подалась вторая дверь, Щелкнул волчий прикус, перекусывая соплю, и амбал склонился над лестничным пролетом:

— Эва, Рыгун, по железке все.

Подождав, пока бритый шилом поднимется, незваные гости вошли внутрь и, замерев, прислушались. В квартире стояла тишина, только мелодично журчала вода в сортире да из первой по коридору комнаты доносился сочный, с переливами, храп. Дверь была не прикрыта, и, мазнув лучом фонаря по обезображенному лицу спавшего старика, Глот догадался, что это отец Чалого.

— Рыгун, заглуши-ка у плесени движок. — Он повернулся к бритому шилом. В руке у того сверкнула приблуда, и храп мгновенно смолк.

— Глушняк. — Глот с одобрением глянул на неподвижное тело и смачно цвиркнул. — Двинули, хорош падлу батистовому ухо давить.

Осторожно открыв дверь в комнату, где спали Чалый с Настей, Рыгун потянул из кармана штоф:

— Сейчас, кореша, потешимся.

Он на цыпочках приблизился к кровати, резко махнул зажатой в руке свинцовой битой и принялся разматывать свернутую кольцами веревку. В себя Чалый пришел от страшной головной боли, она раздирала мозг на тысячи раскаленных осколков. Чувствуя, как скованный спазмом желудок упирается в горло, он попытался пошевелиться и сразу же понял, что крепко связан и распят на кровати в луже собственной блевотины. В тщетной попытке освободиться Чалый напряг мышцы, рванулся и, повернув голову направо, вдруг бешено закричал.

Он увидел Настю. Совершенно голая, с заткнутым ртом, она извивалась на столе, связанная так, что ее высоко поднятые ноги коленями касались плеч, а руки обнимали бедра.

— А вот и Чалый оклемался! — Крепко ухватив Настю за ягодицы, Глот навалился на нее и принялся ритмично двигать поджарым задом. — Кайфовая у тебя хабала, королек в натуре! — На мгновение он остановился и, ощерившись, с силой ущипнул женщину за сосок. — Торчит, сучара, по-черному, когда ее в шоколадницу жарят, плывет в шесть секунд!

— Суки, урою! — Истошно заорав, Чалый рванулся так, что веревки врезались до крови в тело, но сразу подскочил Рыгун и с такой силой ударил распятого битой в живот, что его вытошнило снова.

— Выпрыгнуть надумал, сука, завязать? — Свирепея, бритый шилом оскалился и откуда-то дернул перо. — Или забыл, что ты крепостной? Ну ничего, мы свое получим, сейчас пустим тебе квас.

— Не гони волну, корешок. — Выдра быстро перехватил его руку. — Трюмить пидора надо, расписать и ремешок накинуть завсегда успеется.

В это время Глот, хрипло застонав, наконец-таки кончил и, отдышавшись, кивнул в сторону кровати:

— А ну-ка, прикройте ему хохотальник. Взялись за Чалого по-настоящему. Запихали в рот носок, повязали сверху полотенце и начали прижигать свечой подмышки, затем долго поджаривали бейцалы, а когда он от боли впал в беспамятство, Рыгун принялся мочиться ему на лицо:

— Освежись, это тебе заместо светланки.

Тем временем Выдра, перевернув Настю на бок, тоже быстренько отымел ее, по-братски уступил место бритому шилом, и, когда тот тоже наконец отвалился, принялся пихать в щель между ногами женщины водочную бутылку. Та застонала, тело ее забилось, а Глот презрительно скривился:

— Лажу гоните, кореша. — Он вытащил бутылку из влагалища и, одним быстрым движением отбив у нее горлышко, начал вворачивать в трепещущее женское тело стеклянную фрезу. — Вот потеха так потеха.

Побежала тоненькой струйкой кровь, Настя дернулась и обмякла, а Рыгун, приметив, что Чалый очухался, широко раззявил в ущере полную гнилых зубов пасть:

— Эй, родитель, на дочурку свою позырить не желаешь?

Приволокли зареванную пацанку, тощенькую, не грудь, а прыщики, зато лохматый сейф на месте, и девчонку разыграли; вдуть первым подфартило Рыгуну.

— Иди-ка сюда! — Он разложил девочку на столе рядом с истекающей кровью мамашей и крепко обхватил за ягодицы. — Не вертухайся, шкица, ато матку выверну.

Она оказалась нетронутой, и, когда бритый шилом начал сворачивать ей целку, завизжала, закорежилась, однако, как проволокли ее по кругу, притихла, даже слезы высохли.

— Эй, корынец хренов, — утомившись, блатные решили перекурить, — из пацанки твоей хорошая вставочка получится! А тебя мы сейчас будем узлами кормить, акробата делать.

Слова эти слышались Чалому откуда-то издалека, из-за кровавого тумана боли. Они его уже совершенно не трогали. Он знал твердо, что случившийся позор пережить не сможет, и уже считал себя умершим. А мертвым, как известно, бояться нечего.

Вот она, боль, пробирает-то как! До зубовного скрежета, до губ, искусанных в кровь, до смертного крика, вырывающегося из судорожно раззявленного рта. Мука, страдание, напасть адская…

Иван Кузьмич разлепил набухшие веки и, ощущая хорошо знакомый сладковатый запах крови, своей на этот раз, глянул по сторонам. Он лежал в кирпично-красной, уже остывшей луже, которая набежала из глубокой колотой раны у него на груди, как раз под самым сердцем. Коснувшись краев узкой багровой щели между ребрами, отставной чекист недоуменно замер — с такими дырками не живут.