Деннис Лихэйн - Общак

Потребовалось полминуты, чтобы разорвать мешок с обеих сторон, и Эрик обжег большой палец, крутанув колесико своей зажигалки. А потом пламя сразу взметнулось. Наверное, за многие годы на лестницу пролили целую ванну спиртного, потому что огонь мгновенно набросился на края линялого ковра и рассыпал по ступенькам искры, похожие на сигнальные огни взлетной полосы. Эрику ударило в лицо угарным газом, и он отступил назад. Дым был черный, нездоровый, с керосиновым запахом. Эрик уже собирался обойти огонь, когда пуля впилась в пол прямо перед ним. Еще одна пуля прожужжала над головой и вонзилась в дверь на крыльце.

Эрик прицелился поверх пламени и выстрелил в темноту, ему ответили вспышкой, несколькими вспышками, пули втыкались в стены, осыпая его голову щепками.

Он скорчился под стеной. Пламя лизнуло ему ухо, он увидел, что плечо горит, похлопал по нему и сбил огонь, но теперь горела стена. Стена, лестница, спальня по другую сторону стены. Твою мать! Героин остался в спальне, дожидается его на кровати.

Полыхал уже весь коридор, черные клубы маслянистого дыма разъедали глаза и легкие. Эрик выстрелил в Джеффри в тот самый миг, когда тот перепрыгнул через лестничные перила. Джеффри упал в огонь, сжимая в руке бесполезный девятимиллиметровый револьвер. Эрик выстрелил в него снова, когда тот грохнулся на пол в коридоре, и Джеффри, одной рукой все еще зажимая разодранное горло, рухнул в огонь, от которого загорелся и его халат.

Эрик пытался обойти пламя, но это было невозможно. Огонь был повсюду. А там, где его не было, клубился черный дым.

Глупо, подумал Эрик. Ты болван. Болван, болван, болван!

Но не такой болван, как эти три покойника, которых ты оставил в доме.

Эрик вышел за дверь и двинулся обратно по дорожке из растрескавшихся камней, под сочащимися влагой деревьями с их «кап-кап-кап», сел в машину и выехал на грязную дорогу. Свернул на другую дорогу, покрытую покореженным асфальтом, спросил себя, какого рожна люди вообще живут в этой долбаной дыре. Найди, блин, работу, подумал он. Завяжи с коксом. Обрети хоть какое-то самоуважение, иначе ты не лучше этих дебилов. Долбаных дебилов, запертых в этой засранной клетке.

Даже если бы его план выгорел и он выбрался бы отсюда с несколькими килограммами героина, не было никаких гарантий, что он сумел бы его продать. Кому бы он его, на хрен, продал? В Бостоне он не знал никого, кто был способен толкнуть такую партию, и даже если бы его свели с подобными людьми, те попросту обобрали бы его. А то и грохнули бы, чтобы он больше к ним не совался.

Может, оно и к лучшему, что он возвращается домой без добычи и без возможности подзаработать. Впрочем, такая возможность обязательно появится, покуда он держит ухо востро и не зевает. Одно в старом Ист-Бакингеме хорошо: через него ежедневно течет столько грязных денег — куда больше, чем легальных доходов, — что человеку с головой на плечах остается просто дождаться подходящего момента.

Эрик выудил свой список правил, развернул одной рукой и разгладил на колене, чтобы прочитать еще раз по дороге. В машине было темно, но он знал этот список наизусть, на самом деле ему не было нужды читать, просто было приятно подержать его на коленях. На листе его почерком было аккуратно написано:

1. Никогда не верь заключенному.

2. Никто тебя не любит.

3. Стреляй первым.

4. Чисти зубы три раза в день.

5. Если не ты, то тебя.

6. Заставь всех платить.

7. Работай быстро.

8. Всегда выгляди вменяемым.

9. Заведи собаку.

После железнодорожных путей он свернул налево и увидел впереди огни «7–11», размышляя о том, что поездка туда кажется в два раза дольше, чем поездка обратно, и как было бы чудесно, если бы так оно и было на самом деле. А потом он подумал: Надя.

Интересно, как она теперь поживает.

Они не видели Рарди со дня ограбления. Знали, что из больницы его выпустили на следующий день, после чего о нем не было ни слуху ни духу. Однажды утром они заговорили об этом в пустом баре, когда половина перевернутых стульев еще была на столах и на барной стойке.

— Это на него не похоже, — сказал Кузен Марв.

Боб разложил на стойке перед собой газету. Появилось официальное объявление: епархия сообщила о закрытии церкви Святого Доминика в Ист-Бакингеме, закрытии, которое кардинал назвал «неизбежным».

— Он и раньше пропадал по нескольку дней, — сказал Боб.

— Но только не с сотрясением мозга, и он всегда звонил, — возразил Кузен Марв.

В газете было две фотографии церкви Святого Доминика: одна современная, другая столетней давности. Небо над церковью было одинаковым. Но никого из тех, кто жил под первым небом, не осталось в живых под вторым. И возможно, они были бы даже рады, что уже не живут в мире, который настолько отличается от того, к какому они привыкли. Когда Боб был ребенком, его приход был его страной. В нем имелось все, что требовалось, все, что ты хотел знать. Теперь, когда епархия позакрывала половину приходов, чтобы расплатиться за преступления священников-педофилов, Боб никак не мог принять тот факт, что дни расцвета приходов миновали, остались в прошлом. Боб принадлежал к определенному типу людей, определенной части поколения, почти целому поколению, и хотя таких, как он, оставалось еще много, они уже постарели, поседели, их мучил кашель курильщика, они охотно ходили на медосмотры, хотя никогда не интересовались результатами анализов.

— Ну, не знаю, — продолжил Марв. — Эта история с Рарди как-то меня тревожит, честно тебе говорю. Я на крючке у таких парней, что…

— Ни у кого ты не на крючке, — сказал Боб.

— Я же рассказывал о мужике в машине.

— Он спросил у тебя дорогу.

— Главное, — сказал Марв, — как он это сделал, каким взглядом на меня посмотрел. А как насчет того парня с зонтиком?

— Он приходил из-за собаки.

— Из-за собаки. Откуда ты знаешь?

Боб вглядывался в неосвещенную часть бара и чувствовал вокруг себя смерть — побочное следствие ограбления, решил он, и встречи с тем несчастным в фургоне. Тени превратились в больничные койки, в сгорбленных стариков, которые покупают похоронные открытки, в пустые кресла-каталки.

— Рарди просто нездоров, — сказал Боб. — Он появится.

Но пару часов спустя, оставив Марва выдерживать натиск напористых дневных пьяниц, Боб отправился к Рарди домой, в квартирку на втором этаже, зажатую между двумя другими в обшарпанном трехэтажном доме на Персеваль.

Боб сидел в гостиной с Мойрой, женой Рарди. Когда-то она была настоящей красоткой, Мойра, однако жизнь с Рарди и ребенком, у которого обнаружились какие-то проблемы со способностью к обучению, высосала из нее всю красоту, словно сладкий сок из травинки.