Ирвин Шоу - Ночной портье

На другой день у Эвелин было назначено свидание с ее другом из американского посольства, а я поехал за двумя купленными мной картинами. На этот раз у старика Бонелли был более радостный вид, что, очевидно, объяснялось тем, что еще на трех полотнах появились таблички с указанием «продано». Он даже напевал себе под нос какую-то арию из «Тоски». Я спросил о Квине, которого не было на выставке.

– Со времени встречи с вами, – объяснил старик, – Анжело день и ночь работает у себя дома. Он был очень подавлен тем, что более года его работы висели здесь на стенах и никто ими не интересовался. Как молодой художник он приходил в отчаяние, не получая хотя бы небольшой поддержки.

– Это бывает не только у художников, – заметил я.

– Конечно, – согласился старик. – Отчаяние охватывает не одних лишь художников. Я сам иногда спрашиваю себя, не зря ли я прожил свою жизнь. Даже в Америке… – пожал он плечами, не договорив до конца. – Да, даже, в Америке, – кивнул я.

Эвелин еще не было, и я поставил обе картины рядышком на камине с запиской: «Дорогой Эвелин на память». Потом я вышел, прогулялся по виа Венето, зашел в кафе и уселся на террасе за чашкой кофе, глазея на гуляющих. Мне хотелось, чтобы, пока меня нет, Эвелин увидела мой подарок.

Когда я вернулся, Эвелин, облокотясь на подушки, полулежала на постели, пристально глядя на картины. На глазах у нее блестели слезы. Не говоря ни слова, она притянула меня к себе и поцеловала.

Немного погодя она неожиданно сказала:

– Распутная я девка.

– Ах, успокойся, пожалуйста.

Она отстранилась от меня и села на постели.

– Вот сейчас и скажу, почему приехала к тебе.

– И хорошо сделала. Давай не будем говорить об этом.

– Я беременна, – выпалила она. – И от тебя. В ту нашу первую ночь у меня не оказалось таблеток. Ты не обязан верить мне, если не хочешь.

– А я верю.

– Уж готова была сделать аборт, когда позвонил Лоример и сообщил о встрече с тобой. Прежде я всегда заявляла, что не желаю иметь детей. А тут меня осенило, и я поняла, что просто дурачу себя. И еще многое поняла. Ушла из министерства. Хватит с меня чиновничьей службы. Я губила себя в Вашингтоне… И намерена сделать вот этакое безжалостное, я бы даже сказала – жестокое, предложение юриста…

– А именно?

– Чтоб мы поженились.

– Ну, это не очень-то жестокое предложение.

– После рождения ребенка мы сможем развестись. Но я не хочу иметь незаконнорожденного. Сперва я не хотела тебе говорить. Но после этой чудесной недели… Она все изменила. – Эвелин беспомощно развела руками. – Ты был таким милым. А картины меня вконец добили. Ладно, ничего, сама справлюсь.

Я глубоко вздохнул.

– У меня предложение получше. Почему бы нам не пожениться, завести ребенка и не разводиться? – Сказав это, я тут же поймал себя на том, что зря ляпнул это. Надо мной еще витали тени моего недавнего прошлого, которые надо было как-то развеять, прежде чем на ком-нибудь жениться. Но я почувствовал облегчение, услышав ее ответ.

– Не торопись. Во-первых, я могла солгать.

– О чем?

– О том, например, кто отец ребенка.

– Для чего это тебе?

– Ну, знаешь, женщины все могут.

– Но ты же не солгала?

– Нет.

– Твоего слова мне вполне достаточно.

– Даже если и так, – покачала она головой, – все равно незачем спешить. Я не хочу потом сидеть дома и раскаиваться. Или годами недовольно глядеть друг на друга? Пылкие, благородные порывы надо приберечь для иных случаев. А тут нужно время, чтоб хорошенько обдумать. Нам обоим. Убедиться, что мы уверены, в том, что делаем. Дадим себе на размышление, скажем, пару недель.

– Но ты же сказала… – ее неожиданные возражения вызвали с моей стороны и вовсе неразумную настойчивость, – что приехала ради…

– Все помню, ничего не забыла. Но это, как говорят в Вашингтоне, уже не актуально. Сейчас там очень модно это словечко.

– А почему не актуально?

– Потому что я изменилась. Ты был для меня чужим, просто нужным для замужества человеком. А теперь ты больше не чужой.

– А кто же?

– Скажу в другой раз, – улыбнулась она. Потом встала, потянулась и сказала: – Пойдем выпьем. Нам обоим не помешает.

– Ты помнишь, что рассказывал мне в первый вечер в Вашингтоне? – спросила Эвелин.

Мы шли по виа Кондотти, праздно поглядывая по сторонам. Со времени нашего последнего объяснения мы больше не упоминали о женитьбе, словно и речи об этом не было. Или, вернее, как если бы между нами ничто не изменилось. Мы стали более ласковы, даже нежны друг с другом, но в нашей близости проскальзывала грусть.

– Так о чем я говорил тогда? – переспросил я.

– О том, что ты простой провинциальный парень из очень богатой семьи.

– И ты поверила?

– Нет.

– Что ж, возможно, ты была права.

– Не забывай, – улыбнулась она, – что я вышколенный юрист. Кстати, чем же ты все-таки занимаешься? Как твоей будущей жене мне положено знать об этом, не правда ли?

– Не волнуйся, сейчас у меня достаточно средств, чтобы содержать тебя. – Продолжая изображать из себя этакого богача, я понимал, что это глупо и неубедительно, но ничего иного пока придумать не мог.

– Я не забочусь о том, чтобы кто-нибудь кормил меня. У меня есть и свои деньги, и я всегда заработаю себе на жизнь. Адвокаты в Америке не голодают.

– Почему в Америке? Чем плохо жить в Европе? Эвелин отрицательно покачала головой.

– Европа не для меня. Люблю приехать сюда на отдых, но жить постоянно – нет уж, уволь. – Она зорко взглянула на меня. – Есть причины, по которым не можешь вернуться обратно?

– Вовсе нет.

Она замедлила шаг и остановилась.

– Ты лжешь, – отрубила она.

– Быть может, – пожал я плечами. Человек, вышедший из магазина кожгалантереи, задел меня и пробормотал: «Scusi» 21 21 извините (итал.) .

– Это надо считать хорошим началом семейной жизни?

– Я не задаю тебе никаких вопросов.

– Можешь спрашивать.

– Нет особой охоты.

– У меня прекрасный домик у залива в Сэг-Харборе, – сказала она. – Родители оставили мне его. И я люблю там жить. Будет там и адвокатская практика, и приличный заработок. А разве твои дела вынуждают тебя жить здесь?

– Возможно.

– Если бы я заявила, что после свадьбы мы будем жить только у меня, ты бы согласился?

– Ты этого требуешь?

– Да, – сказала она тем безапелляционным тоном, которым обычно разговаривала в Вашингтоне. Очевидно, она не собиралась быть послушной женой.

Я промолчал, и мы пошли дальше.

– Ты ничего не ответишь мне? – спросила она, когда мы прошли несколько шагов.

– Не сейчас.

– А когда же?

– Может, сегодня вечером. А может, через неделю, через месяц…

Она принуждала меня к возвращению в Америку, и потому я обозлился на нее. Картины Анжело Квина растравили мне сердце. С того дня, как я впервые увидел на его полотнах суровые и меланхоличные уголки моей страны, я понял, что уже и прежде подсознательно боролся с той мыслью, что в какой-то день вернусь обратно на родину. Некоторые люди, как я обнаружил, становились отщепенцами, находя в этом удовлетворение. Но я не принадлежал к их числу. Черт побери, подумал я, ведь я же никогда не усвою другого языка, никогда не буду думать на нем. Нет для меня другого языка, кроме родного.