Патрисия Корнуэлл - Обстоятельства гибели

Дирекция организации, которая ныне именуется Кембриджским центром судебной экспертизы и моргом, размещается на верхнем этаже, и в какой-то момент обнаружилось, что объяснить, как меня найти, когда здание круглое, довольно сложно.

Обычно я говорю посетителю, что ему следует выйти из лифта на седьмом этаже, повернуть налево и отыскать офис номер 111. Офис этот находится рядом с офисом 101, и осмысление этого странного факта требовало некоторых умственных усилий. Будь в здании коридоры и углы, мой кабинет занимал бы угол длинного коридора, но ни того ни другого здесь нет. Есть только один большой круг с шестью офисами, просторным конференц-залом, читальной комнатой с системой распознавания голоса, комнатой для отдыха и глухим, без окон, бункером, где Люси поставила компьютер и организовала лабораторию экспертизы документов.

Миновав офис Марино, я останавливаюсь перед номером 111, который он называет Центкомом, Центральным командованием. Столь претенциозное наименование — в этом я нисколько не сомневаюсь — изобретение самого Марино, и дело не в том, что он считает меня своим командиром, а в том, что он полагает, будто исполняет некий высший патриотический долг, близкий по значимости и смыслу к религиозному призванию. Это его преклонение перед всем военным явление довольно новое. Еще один парадокс Питера Рокко Марино, которого только и недоставало для дефиниции его непоследовательного и противоречивого «я».

Воспринимай его спокойнее , говорю я себе, открывая тяжелую, усиленную титаном дверь. Не такой уж он плохой и ничего особенно ужасного не сделал. Он предсказуем, так что удивляться тут нечего. В конце концов, кто понимает его лучше меня? Розеттский камень [32] Метафора. Имеется в виду расшифровка, ключ. к Марино лежит не в Байонне, штат Нью-Джерси, где он рос уличным хулиганом и где стал сначала боксером, а потом полицейским. Ключ к нему даже не в отце, никчемном алкоголике. Первая и самая важная разгадка — его мать, а потом уже его детская любовь, Дорис, ныне бывшая супруга. Обе эти женщины, внешне податливые, услужливые, покорные и милые, на самом деле далеко не безобидны.

Я включаю лампу, встроенную в энергосберегающий стеклянный геодезический купол, вид которого неизменно напоминает мне о Бакминстере Фуллере [33] Фуллер Ричард Бакминстер (1895–1983) — американский архитектор, дизайнер, инженер и изобретатель. . Если бы прославленный изобретатель был жив, он наверняка бы похвалил и мое здание, и, возможно, даже меня, но вряд ли нашу работу. Хотя, при нынешнем состоянии дел, я бы тоже нашла что ему предъявить. Мне, например, трудно согласиться с его верой в спасительную миссию техники. Более цивилизованными она определенно нас не делает, скорее наоборот.

Я ступаю на серый, с синеватым отливом коврик за порогом и останавливаюсь, словно жду разрешения войти или, может быть, из-за того, что, принимая право на владение этим пространством, я принимаю и жизнь, от которой устранялась большую часть последних двух лет. А если уж быть честной до конца, устранялась даже десятилетиями, с самых первых дней пребывания в Центре Уолтера Рида, где занималась потихоньку своими делами в тесной, без окон комнатке Института патологии Вооруженных сил, когда туда, не постучав, вошел Бриггс и бросил на стол серый конверт со штампом « СЕКРЕТНО» .

4 декабря 1987 года. Я помню тот день так ясно, что могу описать, что ела, во что была одета и какая стояла погода. В тот день я много курила и изрядно выпила, потому что была взволнована и напугана. Такое случилось дело, и начальство выбрало меня. Точнее, Бриггс выбрал. К весне следующего года меня досрочно освободили из ВВС — не по причине примерного поведения, а потому что того пожелала администрация Рейгана. Я ушла при определенных условиях, вспоминать о которых стыдно и больно даже сейчас. Наверное, есть проявление кармы в том, что меня занесло в это круглое здание. В моей жизни ничего не закончилось и ничего не началось. Что было далеко, теперь рядом. Получается, это как будто одно и то же.

Самая явная, бросающаяся в глаза примета моего шестимесячного отсутствия — контраст между уютно обставленным соседним офисом Брайса и моим, пустым и заброшенным. Здесь уныло и сиротливо; небольшой стальной стол для заседаний гол, нет даже горшочка с каким-нибудь растеньицем, хотя там, где я работаю, всегда есть что-то живое. Орхидеи, гардении, суккуленты, комнатные деревца, вроде ареки или саговой пальмы, — мне нравится жизнь, нравятся ароматы. Но все, что было здесь, когда я въезжала, погибло от избытка воды и удобрений. Брайс получил четкие указания и три месяца, чтобы все убить. Ему хватило даже двух.

На моем столе — ничего. Буквально ничего. Пусто. Между двумя высокими окнами с видом на реку Чарльз и Бостон на горизонте — модульная рабочая станция из стали марки 22 с черной ламинированной поверхностью и в пару ей шкаф с картотеками и открытыми полками. На черной гранитной столешнице, проходящей вдоль всей стены за офисным креслом «аэрон», нашли место система лазерной микродиссекции с видеодисплеями и прочими атрибутами и мой верный микроскоп «лейка» для повседневного использования, управлять которым я научилась одной рукой — без всякого программного обеспечения и спецсеминара. И больше почти ничего — ни папок, ни свидетельств о смерти, ожидающих подписи, ни почты. Личных вещей — всего ничего. Оглядевшись, понимаю, что в таком идеально организованном кабинете нет ничего хорошего. Уж лучше был бы бардак. Удивительно, как много чувств рождает пустое рабочее пространство. Опуская в пластиковый пакет письмо Эрики Донахью, я вдруг понимаю, почему не радуюсь миру, так поспешно избавляющемуся от бумаги. Мне нравится видеть врага, огородившегося стопками документов, и находить покой в компании друзей.

Я убираю пакет в ящик, когда в офис бесшумно, как призрак, проскальзывает Люси в просторном лабораторном халате, который помогает согреться и под которым можно легко спрятать все, что угодно. К тому же ей нравятся большие карманы. В белом халате она кажется обманчиво безобидной и почти юной в свои тридцать с лишком. Впрочем, для меня племянница навсегда останется маленькой девочкой. Наверное, все матери воспринимают так своих дочерей, даже когда дочери сами становятся матерями или, как в случае с Люси, особами вооруженными и опасными.

И хотя за поясом у нее, возможно, пистолет, я вдруг понимаю, как эгоистично радуюсь тому, что она дома. Со мной, а не во Флориде и не с людьми, которых мне приходилось терпеть. В их число входила и манхэттенский прокурор Джейми Бергер. Я смотрю, как моя племянница, мой единственный «суррогатный» ребенок, входит в кабинет, и ничего не могу с собой поделать: я была бы рада, хотя и никогда не скажу ей об этом, если бы они с Джейми разбежались.