Патрисия Корнуэлл - Обстоятельства гибели

Я решаю, что именно так и скажу, и, почти убедив себя, набираю номер, указанный в конце письма Эрики.

На другом конце линии, похоже, не понимают, что я говорю, поэтому приходится повторить. Объясняю, что я — доктор Кей Скарпетта, звоню в связи с письмом, которое получила от Эрики Донахью, и прошу пригласить ее к телефону.

— Прошу прощения, — произносит хорошо поставленный голос. — Но кто со мной говорит? — Голос женский, я в этом уверена, хотя и низкий, и вполне мог бы принадлежать молодому мужчине. Слышен звук фортепиано.

— Миссис Донахью? — Мне становится не по себе.

— Кто вы и почему звоните? — Голос звучит строже и четче, тон становится сухим и слегка раздражительным.

Еще раз повторяю сказанное. Узнаю музыку — этюд Шопена — и вспоминаю концерт в Карнеги-холл. Михаил Плетнев мастерски исполнил на том концерте эту совсем не легкую в техническом отношении пьесу. Сейчас играет человек внимательный и дотошный, предпочитающий, чтобы все было так, как должно быть. Человек четкий и скрупулезный, не допускающий ошибок. Такой не станет пачкать тисненый конверт, запечатывая его клейкой лентой. Исполнитель явно не отличается импульсивностью, он все обдумывает очень тщательно.

— Я не знаю, кто вы на самом деле, — говорит голос, принадлежащий, в чем я уже не сомневаюсь, именно миссис Донахью, голос твердый, но с резкими нотками недоверия и боли. — И я не представляю, как вы узнали номер моего телефона, ведь в справочниках его нет. Если это какой-то розыгрыш, то вам, кто бы вы ни были, должно быть стыдно…

— Уверяю вас, это не розыгрыш, — торопливо говорю я, пока она не положила трубку и не вернулась в свой мир Шопена, Бетховена, Шумана, мир тревоги и мучительной боли по сыну, который, скорее всего, доставил ей немало проблем с самого своего рождения. — Я — директор Кембриджского центра судебной экспертизы, главный судебно-медицинский эксперт штата Массачусетс. — Я говорю уверенно и спокойно, тем же голосом, что и с родными умерших, которые в любой момент могут потерять контроль над собой и сорваться. Говорю так, словно она — Джулия Гэбриэл и вот-вот закричит на меня. — Меня не было в городе, и, когда я прибыла в аэропорт прошлым вечером, ваш водитель ждал меня там с письмом, которое я внимательно прочитала.

— Это невозможно. У меня нет водителя, и я не писала вам. Я не писала никому в ваш офис и понятия не имею, о чем вы говорите. Кто вы на самом деле и что вам от меня нужно?

— Письмо передо мной, миссис Донахью.

Я положила его на стол и теперь аккуратно разглаживаю еще раз. Мне не терпится спросить ее о Филдинге, почему она звонила ему и что он ей сказал, но я не хочу задевать ее чувства, не хочу, чтобы она сочла меня бездушной и жестокой. Возможно, Филдинг представил ей меня не в самом лучшем свете, как произошло, вероятно, в случае с Джулией Гэбриэл. Я уже решаюсь задать вопрос, но в последний момент останавливаюсь. Что сказали Эрике Донахью? В чем ее убедили? Нет, не сейчас. Держи себя в руках .

— Если оно, как вы предполагаете, от меня, то о чем оно? — возмущенно интересуется миссис Донахью.

— Оно написано на плотной бумаге с водяным знаком. — Я подношу верхний лист к настольной лампе, поворачиваю ее так, чтобы свет проходил через бумагу, и на ней явственно — как внутренности краба под еще несформировавшимся панцирем — проступает рисунок. — Открытая книга с тремя коронами, — произношу я, не веря своим глазам.

Мне удается не выдать себя голосом, не дать ей почувствовать то, что вихрем проносится в моей голове при виде проступившего на бумаге знака: открытой книги между двумя коронами с третьей короной внизу и тремя пятилистниками вверху. Именно о них, этих цветках, и забыл упомянуть Марино, и именно они указывают на то, что герб не имеет никакого отношения ни к Оксфорду, ни к Городскому университету Сан-Франциско. Передо мной совсем не тот рисунок, который сегодня утром нашел в Интернете Бентон, но идентичный тому, что я видела на печатке, которую достала из сейфа перед тем, как подняться наверх.

Я беру плотный конверт для вещдоков, вытряхиваю на ладонь кольцо, и золото ярко вспыхивает под светом лампы. Я поворачиваю его так и этак и замечаю, что оно сильно поцарапано и что низ ободка очень тонкий. Печатка выглядит старой, почти старинной — по крайней мере, на мой взгляд.

— Похоже, и герб, и бумага мои. Да, согласна, — говорит миссис Донахью, и я зачитываю адрес на конверте и шапку фирменного бланка. Она снова подтверждает, что и первое, и второе — ее.

— Моя почтовая бумага? Но как это возможно? — Сердитые нотки в ее голосе подтверждают, что она напугана.

— Что вы можете сказать о вашем гербе? Пожалуйста, объясните, что он означает, — прошу я, рассматривая выгравированный на золотой печатке идентичный герб под увеличительным стеклом. Гравировка местами стерлась, пятилистники едва различимы — печатка определенно старая и, возможно, сменила не одного владельца, последним из которых был человек из Нортон’с-Вудс, носивший ее в день смерти на мизинце левой руки. В том, что это его кольцо, сомнений нет; оно и поступило в морг вместе с телом. Ни полиция, ни санитары, ни похоронное бюро ничего не могли напутать. Кольцо было при погибшем, когда Марино вчера утром взял личные вещи убитого и запер их в шкафчике, ключ от которого потом передал мне.

— Моя девичья фамилия — Фрэзер, — объясняет миссис Донахью. — И этот герб — герб моей семьи. Последние изменения в дизайн внес, по-видимому, мой прадед, Джексон Фрэзер, добавивший в его основание лазурь, кайму и третью корону. Увидеть детали можно лишь на дубликате герба, он точно воспроизводит тинктуры и хранится в моей музыкальной комнате. Так вы хотите сказать, что некто написал письмо на моей почтовой бумаге и передал его вам через шофера? Не представляю, как такое возможно и что все это значит. Кому это нужно? А какой был автомобиль? Но мы, разумеется, не держим шофера. У меня есть старый «мерседес», а мой муж ездит на «саабе». В любом случае мужа сейчас нет в стране, но шофера, еще раз повторяю, у нас никогда не было. Мы берем водителя, только если путешествуем.

— Скажите, ваш фамильный герб присутствует еще на каких-то вещах? Может быть, вышит на чем-то или выгравирован? Где-то, помимо вашей музыкальной комнаты. Может быть, он был где-то опубликован или выставлен? — Как я ни стараюсь выражаться как можно мягче, Эрика сразу же настораживается.

— Но зачем? С какой целью?

— Хорошо. Возьмем, к примеру, бумагу. Давайте подумаем, кому и для чего она могла понадобиться?

— На том письме, которое у вас, печать или тиснение? — спрашивает она. — Вы знаете, чем отличается печать от тиснения?

«Ты не знаешь, кто он, — думаю я. — Не знаешь, что человек, умерший с этим кольцом, не член семьи, не родственник тех, кому это кольцо принадлежало». Бентон говорил, что у Джонни Донахью есть старший брат, который работает в Лэнгли. Что, если вчера в Кембридже был именно он? Остановился где-то неподалеку от Гарварда, может быть, у друга, в квартире которого есть старый пэкбот, который держит у себя борзую и, возможно, работает в какой-то робототехнической лаборатории? Что, если старший брат или кто-то другой, хорошо знакомый миссис Донахью человек, находился в Великобритании и неожиданно вернулся, а теперь мертв и она ничего об этом не знает? Только вот как выглядит старший брат Джонни?