Жан-Кристоф Гранже - Кайкен

— Какого числа это произошло?

— Семнадцатого июля, в день рождения Гийара. Уж конечно, это его рук дело. Расследование ничего не дало, но поджог не вызывает сомнений.

— Муж был с ней?

— Ты не понял. Биологического отца Гийара зовут Марк Кампанес. Он почти сорок лет не видел Мари-Клод и умер в тысяче километров от нее. Два месяца спустя.

— Как ты о нем узнал?

— Да все от той же акушерки. Она помнила Мари-Клод. Парикмахерша перед родами все плакала, жаловалась, что Кампанес бросил ее из-за ребенка.

Пассан мог проследить гнев Гийара так же ясно, как огонек в ночи. Наверняка тот провел свое собственное расследование, собрал те же сведения и узнал, что родители отказались от него, потому что он родился чудовищем.

— Кто-то уже расспрашивал акушерку?

— Об этом она мне ничего не сказала.

— Что известно о смерти Кампанеса?

— Выйдя на пенсию, он поселился в глуши возле Сета. Его нашли в сгоревшей машине в зарослях приморской сосны. Преднамеренное убийство. Сиденья были пропитаны бензином. Вскрытие показало, что он задохнулся. У полиции было несколько зацепок, но так ничего и не нашли.

— Почему несколько?

— Когда-то Кампанес был полицейским в Девяносто третьем департаменте. Думали, это месть. Но расследование зашло в тупик, и дело закрыли.

Гийар, ребенок полицейского, ничей ребенок… Оливье ощутил жар костров, потрескивание пламени. Представил старика, горящего под приморскими соснами. Тело матери, корчащееся в огне среди полыхающих отрезанных волос и взрывающихся баллончиков с лаком…

— Это все, что ты нарыл?

— Ты дал мне наводку всего два часа назад.

— Разузнай побольше о родителях. Мне нужно максимум информации. Их фотографии, их биографии. А в остальном ты продвинулся?

— В остальном?

— Возможные поджоги в тех местах, где жил Гийар.

— Я не успел!

— Займись этим сейчас же.

— Уже десять вечера!

— Обзвони пожарных, жандармов, страховщиков. У тебя есть места, даты. Невелика хитрость.

— Тебе легко говорить. Да и в полночь я должен быть у тебя.

— Забудь об этом. Мы с Мазуайе как-нибудь справимся.

Теперь Пассан отчетливо представлял подростка, поджигающего свою школу и дом, потому что сам сгорал заживо в шкуре гермафродита, ставшей его тюрьмой.

— Как жизнь? — спросил панк.

— Все в порядке.

— Тогда вздремни пару часиков.

Он поблагодарил напарника и отсоединился. И только теперь понял, что все еще воняет — потом, страхом, обезьяной, — и даже сад со своими ночными ароматами тут бессилен.

Он мог бы, как обычно, принять душ у себя в подвале, но не хотел оставлять детей одних и воспользовался ванной Наоко на втором этаже.

Оставив Диего сторожить у дверей детской, Пассан решился войти в спальню бывшей жены. Пять лет они спали здесь вместе, но теперь ею владела одна Наоко, и сейчас комната выглядела более японской, чем прежде. Наоко не стала развешивать по стенам гравюры и набивать шкафы кимоно. Вовсе нет.

Все было куда тоньше. Куда неуловимее.

Красное стеганое одеяло, золотисто-коричневые подушки, оранжевый ковер. Наоко обожала яркие цвета, а парижский дресс-код «Все в черном!» считала оскорблением жизни, мрачным бременем, подавляющим людей и духов. Живые краски поддерживали таинственную связь с Востоком. Здесь чувствовалась какая-то упорядоченность и сдержанность, напоминавшая о Японии, неуловимая гармония, при которой ни один квадратный миллиметр не был потерян или упущен — нечто вроде врожденной учтивости к местам и вещам…

Пассан присел на край футона и безотчетно выдвинул ящик прикроватного столика. Кайкен лежал там, в своих черных ножнах из хлебного дерева. Ничего удивительного, что Наоко не взяла кайкен с собой, — она никогда не любила этот подарок, символ насилия и фанатизма старой Японии.

Но странно, что она забыла свою «сонную шкатулку», где хранился набор для здорового сна: повязка на глаза вроде тех, что раздают в самолетах, беруши, датчик влажности (она не могла спать при влажности ниже сорока процентов), компас (изголовье кровати должно быть повернуто строго на восток), глазные капли для снятия напряжения…

Шкатулка с ее содержимым выражала основную черту личности Наоко. Японка с педантичной дотошностью стремилась к крепкому сну, здоровой пище и правильному дыханию. Никогда не расставалась с увлажнителем, уверяя, что парижский воздух слишком сухой. Питалась необычными продуктами: водорослями, злаками, желе, якобы нормализующими пищеварительную систему. Даже купила себе часы-датчик кровообращения, они будили ее в самый спокойный момент циркадного цикла. Все это не имело ничего общего с банальным эгоизмом или даже погоней за комфортом — Наоко просто стремилась жить в гармонии с миром. Как это ни парадоксально, но, уважая законы природы, к себе самой она прислушивалась весьма умеренно. Она жаждала как можно полнее раствориться во Вселенной.

Он проверил мобильный — эсэмэсок не было. Одинокий вечер тяготил. Пассан встал и вошел в ванную — храм Наоко. Помещение было разделено на две части. В первой, отделанной плиткой, находились современный умывальник и душевая кабинка. Во второй, целиком обшитой сосной, с одной стороны был установлен прямоугольный бак с высокими стенками, а с другой имелась душевая насадка, которой следовало пользоваться, сидя на кедровом табурете.

Он повернулся к полкам и взглянул на щетки для волос. Китагава Утамаро, величайший художник восемнадцатого века, усиливал черноту волос, накладывая на свои творения второй слой туши. Волосы Наоко были достойны этих гравюр. Они отличались такой насыщенной, такой полной чернотой, что казалось, будто кисть самой природы дважды прошлась по ним, оттеняя их густоту.

Наоко оставила и свои косметические средства, кремы, расставленные по линейке. Пальцы Пассана коснулись флаконов и пульверизаторов с той же опаской, с какой он заглядывал в стенные шкафы. Чтобы позлить своих подружек, Оливье уверял, будто Наоко на сто процентов натуральная, но на самом деле он в жизни не видел никого, кто бы использовал столько бальзамов, молочка, сывороток, гелей. В таких масштабах это скорее напоминало языческий культ, обряд поклонения.

Пассана это завораживало. Он воспринимал Наоко как высшую ступень искусственности. Она была словно произведение искусства, созданное ею самой. Ему вспоминалось начало фильма Кэндзи Мидзогути «Пять женщин вокруг Утамаро», романизированной биографии художника. Величественные женщины с абсолютно белыми лицами и высокими традиционными прическами, в кимоно с переливчатыми узорами, торжественно выступали под зонтиками из промасленной бумаги, которые держали над ними мужчины, казавшиеся их рабами. Само это зрелище поражало своей красотой.