Жан-Кристоф Гранже - Кайкен

Пассан кое-как загасил огонь, затем встал на колени и стал делать Гийару массаж сердца. От прикосновения к жаркому телу на руках появились ожоги. Тогда он схватил свою ветровку, обмотал ею кисти рук и снова принялся за работу.

Ни одной мысли в голове не осталось. Как машина, он двумя руками снова и снова надавливал на грудную клетку Гийара, пытаясь вернуть к жизни своего голого и черного от сажи врага. Вдруг Акушер очнулся, ухватил его за затылок и притянул к себе. Он издал какой-то звук — не то кашлянул, не то рыгнул, — и изо рта у него вырвался столб пламени. Глаза Пассана заволокло белым туманом. Он почувствовал, как огонь опалил ему лицо.

Свернувшись в клубок, он откатился. Даже стонать сил не было. Почудилось, что он погружается в озеро кипящей лавы, выжигающей глаза. Запредельная боль сжимала вокруг него свои челюсти.

Уголком сознания он понимал, что Гийар держал во рту бензин, намереваясь плюнуть огнем в противника, как делают фокусники.

Человек, который не был ни мужчиной, ни женщиной, приготовил ему ловушку.

Огненную ловушку.

— Как ты мог так со мной поступить? — кричала Наоко.

Пассан с трудом ее понимал. Когда она злилась, акцент у нее усиливался. Кроме того, его накачали обезболивающими и туго забинтовали голову. Но он оставался в сознании и видел, как она расхаживает перед металлической кроватью, опутанной электрическими проводами.

Если у него еще оставались надежды на сочувствие, они лопнули.

— Ты всегда лгал мне! Всегда держал меня за дуру!

Он не шевелился. На лице лежала толстая марлевая маска, пропитанная мазью. После того как Гийар одарил его огненным поцелуем, он потерял сознание, а очнулся в машине «скорой помощи» — местные охранники, поднятые по тревоге сработавшей сигнализацией, нашли его практически сразу. Патрик Гийар к тому времени уже был мертв.

Сыщика немедленно переправили в больницу Макса Фурестье в Нантере. Врачи объяснили, что ожоги поверхностные, но он должен оставаться под наблюдением хотя бы двое суток. Оливье никак не реагировал: было ощущение, что его заживо поджарили.

И вот он лежал, одетый в хлопчатобумажную зеленоватую рубаху, весь в бинтах, словно мумия, с иглой капельницы в руке, и смотрел, как беснуется Наоко.

В этой пустой больничной палате она походила на актрису, явившуюся на съемки на день раньше срока. Уже в сценическом костюме, хотя рабочие еще не смонтировали декорации. Убогие стены, грязные плинтусы да пузыри краски на потолке — вот и все, что ее окружало. Медсестра выключила свет, и рассветный сумрак разгоняли лишь слабые лучи солнца, пробивавшиеся сквозь щели жалюзи. Было около шести утра.

— Ты просто параноик! Параноик и гад!

Несмотря на некоторое отупение, он наслаждался нелепостью сцены. Кино, да и только. Наоко получила роль, но не потрудилась выучить текст. Вместо того чтобы проявить беспокойство об израненном муже-герое, она осыпала его проклятиями.

Плавая в тумане, Пассан все же заметил, что черноволосая фурия умолкла. Она по-прежнему мерила шагами палату, но теперь ходила, уставившись в пол и ломая руки; время от времени она вскидывалась всем телом, словно получила заряд дефибриллятора.

— Спасибо тебе за поддержку, — пошутил он.

— Поддержку? — повторила она.

Лицо ее белело в полутьме. Она снова принялась метаться по тесной палате. В сущности, он сполна заслужил головомойку. Причиной ее негодования стало вовсе не то, что ее разбудили среди ночи, и не то, что муж, как выяснилось, едва не отдал концы на каком-то заводе рядом с обгорелым гермафродитом. Искрой, запалившей бикфордов шнур, стал Фифи.

Это он поехал к ней в гостиницу и попытался прояснить ситуацию. В конце концов ему пришлось расколоться и рассказать, что у детей кто-то брал кровь. Едва до Наоко дошло, что в дом на протяжении нескольких ночей проникал чужак и выкачивал кровь у сыновей, как она взорвалась. Испугавшись задним числом, она вымещала свой ужас на Пассане.

— Мне кажется, я все понял. — Он поднял руку в знак примирения. — Возвращайся в гостиницу, отдохни немножко.

— Отдохнуть? — Когда она заговорила, ее голос звучал не просто хрипло — он сипел. — Ты что, совсем спятил?

— Ну, хоть постарайся. Вечером твоя очередь сидеть с мальчишками.

— Моя очередь? — Она в изумлении потрясла головой. — Нет, ты точно псих!

Судя по всему, ее осенила новая идея, потому что она бросилась к металлическому шкафчику и принялась рыться в почерневшей одежде Пассана. В палате сразу отвратительно завоняло горелыми тряпками и остывшим пеплом.

— Ноги твоей больше не будет в этом доме! — провозгласила она с пафосом победительницы, повернувшись к нему и потрясая связкой ключей.

Если Наоко начинала интересоваться домашними делами, это означало, что она буквально на грани срыва. У Пассана нередко возникало ощущение, что груда грязного белья или срочно нуждающийся в размораживании холодильник спасли его жену от неизбежного харакири.

— Можешь позвать ко мне Фифи? — напряженным голосом спросил он.

Она заколебалась. Злость отступила, и черты ее смягчились. Молочно-белая с едва заметной желтизной кожа Наоко цветом напоминала японскую деревянную маску. В такие минуты, как сейчас, ее лицо казалось плоским, как лист бумаги с небрежно нанесенными штрихами.

— Поклянись, что все закончено, — на целую октаву ниже произнесла она. — Что детям больше ничто не грозит.

— Клянусь.

Несмотря на тусклый свет, он видел, как дрожат ее губы.

— Попробуй уснуть, — пробормотала она и подняла с пола свою сумку.

Дверь за ней закрылась.

В том, что Пассана привезли именно в эту больницу, ему виделась определенная ирония судьбы. Он отлично знал это заведение — еще с тех пор, когда оно называлось Нантерским домом. В те давние времена здесь принимали — если честно, скорее держали под замком — всяких оборванцев, попрошаек и неизлечимых больных, собранных со всех западных районов Парижа и департамента О-де-Сен. Это было страшное местечко, о котором слагали легенды, — долгие десятилетия здесь процветал Двор чудес, словно явившийся из совершенно другой эпохи.

Именно сюда раз в год и водили на медицинский осмотр ребятню из всех учреждений социальной опеки Девяносто второго департамента. Оливье хорошо помнил выложенные кафелем кабинеты, каменные своды и тянувшуюся вдоль стен галерею. Пока они, раздетые до трусов, ждали своей очереди в предбаннике врачебного кабинета, холод продирал их до костей. А из коридора в окна пялились обитатели дома и его постоянные пациенты — беззубые, с безумным взглядом, они прижимались носами к стеклу и неистово онанировали.

Дверь распахнулась — явился Фифи собственной персоной. Пассан присмотрелся и заметил, что у его коллеги суженные до двух точек зрачки. Неужели опять подсел на героин? Так бросивший курить человек под влиянием стресса хватается за сигарету…