Барбара Вайн - Сто шесть ступенек в никуда

Разумеется, мои ожидания не оправдались. А разве бывает иначе?

Какое-то время все шло великолепно, просто восхитительно. Девушка по имени Одри исчезла, и Белл поселилась в доме в роли «квартирующей девушки». Я до сих пор не знаю, догадывалась ли Козетта, но склонна думать, что нет. К лесбиянкам она относилась примерно так же, как и все люди ее поколения: «Не оставляй меня с ней наедине, дорогая. Что я буду делать, если она начнет ко мне приставать?»

Неужели она думала, что все гетеросексуальные мужчины, с которыми она останется наедине, будут к ней приставать? Наверное, надеялась — бедная Козетта. Целуя ее, я ни разу не замечала даже намека на отвращение, и она не морщилась при виде Белл. Вне всякого сомнения, Козетта видела в нас только «близких подруг», и ее ревность, которую я иногда замечала, была связана только с тем, что Белл отнимала меня у нее, а я, в свою очередь — это кажется невероятным, но разве можно по-настоящему понять других людей? — отнимала у нее Белл.

Тем летом, которое принадлежало нам с Белл, Козетта страдала от одиночества, должна была страдать, хотя я поняла это потом. Когда ты влюблен — или, по крайней мере, думаешь, что влюблен, — то не замечаешь одиночества других. Я была немного напугана и, к стыду своему, обнаружила в себе такие чувства, как осуждение и презрение, когда поняла, что Козетта иногда спит с Риммоном. Ей было пятьдесят пять, а ему двадцать семь, он был беден, а она богата. Я почти ничего не знала об одиночестве, но еще меньше о том, что в среднем возрасте страсти не обязательно проходят. Поездки с супругами Касл в Глайдборн или прогулки с Тетушкой в Ричмонд-парке Козетте было недостаточно.

Белл не прочла ни одного моего романа. Она вообще не читала книг. Если быть до конца откровенной, следует признать, что в глубине души я даже рада, что она не читала моих книг, которые не похожи на мою речь, не раскрывают моих истинных чувств, не описывают людей так, как о них говорили мы с Белл. Всякий, кто знает меня так же хорошо, как она, после прочтения моих книг обязательно разочаровался бы во мне и посчитал ханжой. Бессмысленно объяснять незнакомым с литературой людям, вроде Белл, разницу между произведениями писателя и его жизнью, или, как выразилась бы она сама, другую такую же чушь.

Она сидела в моей комнате, когда я закончила дневную норму. Это было в конце лета или начале осени, и Белл надела белое марлевое платье, похожее на халат с широкими рукавами, стянутый на талии тонким ремешком из плетеной кожи. Допечатывая последние из обязательных 2000 слов, я слышала разнообразные звуки у себя над головой, отражавшие движения Белл перед тем, как она спустилась ко мне: стук закрывающегося окна, которое так и не оградили решеткой, приглушенные ковром шаги, затем громкий топот индийских сандалий по деревянному полу, хлопок закрывшейся двери и скрип 104-й ступени, когда Белл стала спускаться по лестнице. Я была одержима ею, как это часто происходит с влюбленными.

Я уже говорила, что Белл не читала книг. Но она брала их в руки и внимательно изучала. Это я тоже говорила. Эта картина навсегда отпечаталась в моей памяти. Я по-прежнему собиралась написать исследование о Генри Джеймсе, в перерывах между книгами, — и в конечном итоге написала. Белл взяла с моего стола «Переходный возраст», экземпляр из библиотеки на Порчестер-роуд, и стала с интересом разглядывать его, потрогала обложку, посмотрела количество страниц, прочла название на переплете и, не взглянув на текст, спросила:

— Это про девушку, которая похожа на меня?

— Нет. Та называется «Крылья голубки». — Я нашла томик и дала ей, забрав другую книгу, потом поднесла ее руку к губам и поцеловала. До Белл было так приятно дотрагиваться — от ее кожи исходил сладкий запах, как от кожи ребенка. На секунду мы замерли, касаясь друг друга бедрами. — Картина похожа на девушку, а ты на картину.

Белл повернулась ко мне, и ее губы оказались у моей щеки. Потом небрежно и немного насмешливо спросила:

— Когда он ее сочинил, тот парень, от которого ты без ума?

— В 1901-м, — наугад сказала я, ошибившись на год.

— Не понимаю, как девушка могла оказаться на картине, написанной, как ты сказала, в тысяча пятьсот каком-то году, если он придумал ее только в 1901-м.

Теперь Белл смотрела на «Крылья голубки», и если какой-то роман и мог отпугнуть того, кто не читал романов, а привык лишь перелистывать журналы и мельком проглядывать новости в газетах, то именно этот. Белл недоверчиво разглядывала страницы текста, почти не разбитые на абзацы и прерываемые диалогами, и на ее лице появилось выражение неподдельного ужаса, так что я, отступив назад, чтобы лучше ее видеть, не смогла удержаться от смеха.

— О чем тут написано? — спросила она. — Какая-то бессмыслица, будто на иностранном языке.

Сидя на полу по-турецки — Белл опустилась рядом со мной, не выпуская книги из рук и с недоверчивым видом переворачивая страницы, — я рассказала сюжет «Крыльев голубки». И больше ничего. Это была даже не первая книга, которую я ей пересказывала, потому что неделей раньше она пригласила меня в кино в «Электрик синема», где показывали «Скитальца», снятого по роману «Большой Мольн», и я тоже составила для нее что-то вроде резюме. Но Милли Тил осталась у нее в памяти — Милли Тил, Мертон Деншер и Кейт Крой, хотя я не помню, чтобы называла их имена. В этом не было необходимости — хватило сюжета, мелодраматической интриги, которую Джеймсу каким-то образом удается сделать не сенсационной, а тонкой и изящной, как сама жизнь. Думаю, во всем виноват портрет кисти Бронзино, девушка на котором похожа на Белл и на бедную, несчастную Милли.

— Отличная идея, — медленно, с восхищением произнесла Белл.

— Джеймс был умен. Самый умный из писателей.

— Он мог бы меня обмануть своей болтовней, — сказала она, верная себе.

Когда Марк впервые появился на Аркэнджел-плейс, в «Доме с лестницей» жили: Козетта, я, Тетушка, Гэри и Фей, Риммон со своим приятелем Филипино и, конечно, Белл. Осенью 1972-го она ненадолго возвращалась в Харлсден из-за каких-то проблем с матерью. Теперь я знаю — уже много лет знаю, — что у Белл не было овдовевшей матери в Харлсдене, а ее отец и мать жили вдвоем в Саутси, пытаясь по возможности забыть свой неудачный родительский опыт. Но тогда не знала. Я поверила Белл, когда та заявила, что ей нужно «домой», чтобы «решить проблему».

Склонная обманывать себя, я никогда не питала иллюзий относительно переменчивости любви. Сразу же чувствовала, когда страсть ослабевает. Первая крошечная трещина в безраздельном внимании возлюбленного, еще не отторжение, ничего конкретного, скорее сначала просто атмосфера рассеянности, неопределенности, а потом неизбежное болезненное прозрение, что именно тот, другой, всегда первым размыкает объятие, прерывает поцелуй, именно его смех перестает быть тягучим и заговорщическим, а в кончиках пальцев уже не сосредоточена вечность. Самообман начинается с моей способности убеждать себя — несмотря на все эти признаки, — что все временно, и это очередной этап отношений или просто ошибка.