Вэл Макдермид - Тайные раны

Сингх указал вилкой на темно-бурое тушеное мясо:

— Просто язык проглотишь. Баранина, шпинат, баклажаны и еще приправы — никто не знает какие, кроме моей тетки. За такую штуку вы родную бабушку готовы будете продать.

Он оторвал кусок параты [27] Парата — индийская плоская лепешка. и подобрал всю баранину, стараясь не пролить ни единой капли подливки.

— Ну, я ему все и изложил. Мол, если он будет и дальше продолжать в том же духе, то в конце концов попадет за решетку. И разъяснил, как это разрушит всю жизнь такого, как он, парня из среднего класса. Потеряет дом, работу, ну и так далее… Тут-то он и сломался. Слезы, сопли. Оказалось, работу-то он уже потерял. Это его и сорвало с катушек. В общем, мы с ним немного потолковали, и к концу беседы он, похоже, все осознал.

Сингх прервался, чтобы заглотить очередную порцию.

— Жратва знатная, — снова похвалил Сэм. — Особенно после такой трудной недельки, которая мне выпала. И что было дальше?

— Ну, потом я вернулся еще раз перемолвиться словечком с Робби. Этому тоже объяснил, что не будет никакой пользы ни ему, ни его подружке, если он потащит этого бедолагу в суд. Рассказал, что Батлер обещал больше не приставать к Бинди, оставить ее в покое. Сказал, что, по-моему, лучше сделать Батлеру официальное предупреждение и плюнуть на всю эту историю. Робби не пришел в восторг, но он понимал, что это разумно — устроить так, чтобы дело не попало в газеты. В конце концов я пообещал лично приглядывать за Батлером, и Робби уступил. Мы сошлись на том, что, если Батлер снова начнет докучать Бинди, я его привлеку за домогательство.

Он выжидательно посмотрел на Сэма.

— И что было дальше? — вежливо спросил Сэм.

— Я сдержал слово. Еще несколько месяцев примерно каждые две недели неожиданно заскакивал к Батлеру. В первый раз оказалось, что у него вся квартира завалена снимками Бинди и статьями про нее. Я сказал, что ему надо бы избавиться от этого хлама. Что, если он действительно хочет забыть ее и собирается вести нормальную жизнь, совершенно ни к чему постоянно пялиться на ее лицо. Когда я к нему явился в следующий раз, у него все было прибрано. Никто бы не подумал, что он вообще когда-нибудь про нее слышал. Так оно и пошло. Ни она, ни Робби мне ни словечка о нем не говорили, так что, думаю, обещание он сдержал. А потом, недель шесть назад, ему наконец удалось найти работу. Перебрался в Ньюкасл. Вот и вся история.

Он ненадолго отвлекся от еды и стал шарить по карманам. Извлек сложенный листок бумаги и передал Сэму:

— Его тамошний адрес. Он теперь обитает в Тайнсайде [28] Тайнсайд — городская агломерация в Западном Йоркшире, вокруг Ньюкасла-на-Тайне. .

Сэм не глядя спрятал бумажку в карман:

— А эта его новая работа… Чем, собственно, живет этот Батлер?

Джонти Сингх медленно расплылся в лукавой улыбке:

— Я уж думал, вы никогда не спросите. Он работает лаборантом на фармацевтической фабрике.

Кэрол права: он охотится на призраков. Хотя и не на тех, каких она себе воображала. Тони перекатил голову по подушке. Ему нужно было поговорить, однако подходящего слушателя для него сейчас найтись не могло. Он не хотел сообщать Кэрол такие подробности, а единственный психиатр, которому он достаточно доверял, чтобы облегчить перед ним душу, проводил годичный академический отпуск в Перу. А уж кому-нибудь из прислужников миссис Чакрабарти он и думать не мог рассказывать об этих своих невзгодах.

Он вздохнул и нажал кнопку вызова сиделки. Все-таки есть человек, которому он может доверить свои тайны. Вопрос лишь в том, позволят ли Тони нанести ему визит.

Потребовалось двадцать минут, звонок Грише Шаталову, инвалидное кресло и носильщик, чтобы Тони наконец очутился наедине с замороженным трупом Робби Бишопа. В этом кресле Тони сел спиной к штабелю железных ящиков морга. Ящик, где покоился Робби, поставили рядом с ним.

— Я бы тебя не узнал, — заговорил Тони, как только дверь за носильщиком закрылась. — Обещаю, я сделаю все, что могу, лишь бы помочь Кэрол найти того, кто это с тобой сотворил. Но в благодарность ты меня выслушай.

Есть вещи, которые ни одной живой душе не расскажешь. Особенно при моей работе. Нельзя подготовиться к тому ужасу и отвращению, которое ты можешь увидеть на их лицах. И это ведь только начало. Они не смогут оставить все как есть. Они решат, что им надо что-то сделать. Сделать со мной.

А я не желаю, чтобы со мной что-то делали. Не потому, что я счастлив, не испытываю страданий и хорошо приспособлен к жизни. А потому, что я не из тех, с кем что-то делают. Да и как иначе, при моей-то работе?

Но я пребываю в замечательном равновесии. Как там у Йейтса? «В равновесии с жизнью и смертью». Это обо мне. Идеальная точка хрупкого баланса между жизнью и смертью, нормальностью и сумасшествием, удовольствием и страданием.

Можно попытаться и сдвинуть этот баланс, но если что — пеняй на себя.

В общем, дело не в моем желании перемен. Потому что я-то не вижу никакой нужды в переменах. Я отлично могу жить сам по себе. Но при моей работе невозможно отрицать, что такой образ жизни накладывает свой отпечаток. В конце концов, я нахожусь под влиянием чужих мнений. Те, кто на меня не похож, а таких в нашем мире процентов девяносто девять, постоянно выносят обо мне суждения, в основе которых — скорее их собственные потребности, чем моя правда. Вот почему я не хочу, чтобы кто-нибудь выслушивал то, что я намерен сказать о своей матери. Особенно чтобы это слушала Кэрол.

Как-то утром по пути за молоком я прошел мимо местной начальной школы, и там толпились дети и родители, и на лицах у тех и у других я разглядел все возможные выражения, от упоения до отчаяния. И я задумался о собственных воспоминаниях детства. В них много разрозненных кусков: вот гостиная, не помню чья, а вот вкус напитка из одуванчика и лопуха, этот вкус навсегда будет связан у меня со стуком дождя по крыше пристройки к кухне, с запахом бабушкиного пса, с влажной травой, к которой прижимаются колени, с мякотью земляники, которая ошеломляет язык. Фрагменты, редко составляющие целое.

Он провел рукой по лицу и вздохнул.

— Я участвовал в сеансах групповой психотерапии, я слышал, как разглагольствуют другие, как они подробнейшим образом описывают то, что случалось с ними в самые юные годы. Не знаю, действительно ли они это вспоминали или же просто придумывали, конструировали истории, которые подходят к тем немногочисленным ключевым элементам, какие им в самом деле удается извлечь из трясины памяти. Я знаю лишь, что моя память работает совсем по-другому. Не то чтобы я хотел таких же воспоминаний, как у них. У них они варьируются от банальных до по-настоящему жутких. И никто из них не говорит о детстве, как говорят о нем писатели, поэты или режиссеры. По таким историям никакой ностальгии не испытываешь.