Патриция Хайсмит - Два лика января

Райдел остановился и перевел дыхание. Увы! Ему все-таки пришлось упомянуть о похоронах. Он поставил точку и продолжил с новой строки.

В ближайшее время я собираюсь вернуться в Штаты и устроиться на службу либо в Бостоне, либо в Нью-Йорке. Вместе с тем из этого сумбурного письма тебе, любезный брат, должно быть ясно, что мне совершенно необходимо возобновить с тобой отношения после столь долгого перерыва. Передай от меня привет своей семье. Береги себя, и да хранит тебя Бог.

Твой брат

Колетта постучала, когда Райдел уже запечатывал конверт. Он открыл ей дверь.

— Привет! — поздоровалась она. — Как я тебе нравлюсь в этих добропорядочных туфлях?

Райдел улыбнулся. На ней были красные туфли без каблуков, с бантиками.

— Американские?

— Нет, черт побери. Греческие. Никогда не подумала бы! Здесь, в Греции, туфли такие дешевые. Я купила пять пар. — Ее звонкий голос сорвался на слове «пар», точно хрупкий голосок маленькой девочки. — Ну так что, идем?

Он взял пальто и письмо.

— Это авиа? У меня есть марки.

Она поставила сумочку на его неубранную постель, села и достала из бумажника греческие марки.

Райдел отобрал две, поблагодарил и снова отметил про себя ее предусмотрительность. Это было вчера вечером. Ему нечем было прикурить сигарету, и Колетта достала из сумочки коробок, хотя не курила. Она объяснила, что всегда носит с собой спички.

— Как Честер? Здоров?

— Да. Легкое похмелье. Подожди.

— Что случилось? — Он уже открыл дверь.

— Разве ты не собираешься… — Она закрыла дверь и прошептала: — Ты забыл, о чем говорил мне прошлым вечером? Что поцелуешь меня перед любой дверью.

Райдел был уверен, что не говорил этого, во всяком случае в этом смысле. Вчера вечером он много каламбурил. Ему стало весело и сейчас. Он поцеловал ее в губы. Оба улыбнулись и вышли. Она заставила его почувствовать себя так, будто ему снова пятнадцать. Правда, уже не было ослепленности, болезненной ранимости и прочих глупостей, свойственных этому возрасту.

Они отправились на рынок. Прошлись мимо лотков, на которых были выставлены туфли и ботинки, пахнувшие уриной, мимо разделанных туш, подвешенных на крюках, купили по мороженому и зашагали дальше, держась за руки, чтобы их не смогла разъединить толпа. Колетте понравилась безрукавка свободного покроя, без пуговиц, отороченная каймой, и она решила взять ее для Честера. Райдел помог Колетте поторговаться, и они купили безрукавку за тридцать драхм, сбив первоначальную цену, которую запросила торговка.

— Думаю, в подобных местах нельзя платить, сколько попросят, — сказала она. — Эти глупые туристы всюду поднимают цены.

Райдел согласно кивнул и улыбнулся.

— Ты считаешь, Честер будет это носить?

— Дома, конечно, не на улице. Он страшно консервативен в том, как одеваться на публике.

Розовощекая крестьянка аккуратно завернула покупку в газету, подогнула края и вручила Колетте.

— Эфхаристо, — поблагодарила та. — Спасибо.

Женщина ответила что-то и улыбнулась.

— Что она сказала? — спросила Колетта у Райдела.

— Ну, «на здоровье», «рада услужить». Что-то вроде этого, — объяснил он.

Они направились дальше. Колетта взяла Райдела под руку.

— Ты, наверное, очень способный к языкам, если сумел освоить греческий. В нем такое трудное произношение. Язык можно сломать. Ты понимаешь, что я имею в виду? Французский — язык как язык. Итальянский, даже немецкий. Но греческий!

Райдел запрокинул голову и рассмеялся. Вот бы потешился отец, услышав такой комментарий. Райдел представил его лицо, если бы он, Марта или Кенни сказали такое при нем. Отец поморщился бы, словно ему стало дурно, и заявил бы, что это суждение слабоумного. Лицо Честера сменило лицо отца, и улыбка исчезла с губ Райдела.

— А итальянский и французский ты знаешь? — поинтересовалась Колетта.

— Да. Немного лучше, чем греческий. Но это не моя заслуга. Я выучил их в детстве.

— В самом деле? Ваша семья много путешествовала?

— Нет. Почти нет. Отец учил нас языкам дома. Первые уроки он давал, едва мы начинали говорить. Один месяц мы обязаны были общаться в доме только на французском, другой — на итальянском, третий — на русском, четвертый…

— На русском?

— Да. Прекрасный язык. И совсем не сложный. Отец считал, что так легче освоить язык. Ну не то чтобы легче — он не давал поблажек, — но отец считал, что тот, кто осваивает языки в детстве, знает их лучше.

Райдел улыбнулся, заметив, с каким вниманием слушает его Колетта.

— Надо же!

— И если кто-либо из нас заговаривал в его присутствии на английском, когда полагалось говорить на испанском или каком-то еще, то получал замечание или штрафное очко. В прихожей над лестницей висел табель штрафных очков, чтобы каждый мог видеть. Даже бедная мама попадала туда время от времени. — Он рассмеялся, но не очень весело.

— Потрясающе!

— Случалось, мы мешали языки, и тогда тоже получали штрафные очки. Например, одна половина предложения на итальянском, а другая на испанском — два штрафных очка. Мой брат Кенни мог забыть, как будет «газонокосилка» по-французски, но знал, как будет по-русски. Кенни и я, когда отца не было поблизости, любили каламбурить. Кенни мог сказать перед сном: «Не открывай на ночь окно, Райд. Я Feind свежего воздуха». — Райдел рассмеялся.

— Не поняла.

— «Feind» по-немецки значит противник. Если ты свежего воздуха…

— А, теперь поняла. — Она рассмеялась. — Забавно.

Но в следующую секунду Колетта уже думала о чем-то другом. Она медленно шагала рядом, держа Райдела под руку, опустив голову и глядя себе под ноги, точно ребенок, старающийся не наступать на трещинки в земле. Они вышли с рынка и направились по тихой улочке, застроенной двухэтажными домами, на которой еще не были. Узкая голубая полоска в конце улицы, словно источник, заливала синевой всю небесную ширь. Воздух был влажный и чистый, как после дождя, хотя немощеная мостовая была сухой. Черная с белыми пятнами кошка каталась в пыли, подставив солнцу брюхо. Райдел посмотрел на Колетту, чтобы убедиться, по-прежнему ли при ней пакет. Она держала его под мышкой.

— Я подумала, — проговорила она, — когда мы вернемся в Нью-Йорк, у нас будут… У нас и сейчас… Я хотела сказать, у нас и так были…

Ветер трепал на лбу локон ее коротких рыжеватых волос. Она по-прежнему глядела под ноги.

— Что ты имеешь в виду?

— В Нью-Йорке Честер был Говардом Чивером. Это имя значилось на его почтовом ящике. На это имя была снята наша квартира. Потом он получил паспорт и стал Честером Макфарландом. Это его настоящее имя. — Она посмотрела рассеянно перед собой и рассмеялась. — Честер говорил, что несколько лет назад в Сан-Франциско он погорел на какой-то сделке, связанной с подержанными автомашинами, и сменил фамилию. Наверное, он посчитал, что эта история слишком давняя или незначительная, коли решил воспользоваться своей фамилией для паспорта.