Анна Малышева - Привидения являются в полдень

Он задыхался, и Катя вдруг испугалась за него. Она никогда не видела, чтобы веселый Дима так волновался. Она попыталась его успокоить:

— Ну брось ты. Конечно, это твое личное дело, что думать о своей матери… Не надо сходить с ума. Я больше не буду тебя расспрашивать!

— Да и не надо расспрашивать. Я сам все тебе расскажу. Моя мать — проститутка.

Катя онемела. Дима сказал это так горько и серьезно, что у нее не возникло ни малейшего сомнения — он говорил правду.

— Она самая настоящая проститутка. Я могу повторить это слово сколько угодно. Я привык его повторять, но никогда никому не говорил этого. Я про себя повторял это слово всю жизнь… И мне этого было довольно, чтобы никогда не рассказывать никому о ней… Но тебе я расскажу. Я хочу, чтобы ты все знала обо мне, все… Я так устал молчать…

Он закурил и продолжал в более спокойном тоне:

— Она всегда была такой, сколько я себя помню… Нет, материальная нужда тут ни при чем. Никто не заставлял ее заниматься этим. Никто. Она сама выбрала такую судьбу. Ты ошибаешься, если представляешь ее на панели, всю размалеванную, в короткой юбке… Да в те времена такое было просто невозможно! Нет, мама поступала по-другому, она просто отдавалась всем, кто хотел этого. И красилась в меру. И одевалась совсем не так, как одеваются путаны. Одевалась, правда, очень хорошо и меня тоже одевала хорошо… Тут вы, девочки, были правы. Я ни в чем не нуждался. Но каково мне было знать, откуда все это берется? Она брала деньги у любовников. Их у нее было… Не соврать, штук двадцать.

Катя совсем окаменела. Она просто не знала, что можно сказать в ответ на это признание, а Дима все продолжал. Казалось, он счастлив возможности выговориться перед кем-то.

— Когда я учился в шестом классе, отец умер. Я думаю, мать была тому виной. Сердце у него было слабое, работа нервная… Да, он правда занимал какой-то пост в этом министерстве. Приходил всегда поздно. Усталый, нервный, вымотанный. Видел мать. Она всегда была чуть-чуть в подпитии, в расхристанном халате, с размазанным гримом. Это значило, кто-то сегодня у нас был. Я все это видел, ведь я приходил из школы, когда эти мужики еще были у нее. Мать никогда не показывалась с ними передо мной, они были в ее спальне… Я открывал дверь своим ключом, проходил к себе в комнату, закрывался там — у нас на всех дверях были замки… И врубал музыку на полную мощность. Чтобы ничего не слышать. Она всегда очень громко выдавала свои чувства. Они иногда тоже. Как ты думаешь, мог я считать такую женщину своей матерью?

— Не знаю, — выдавила из себя Катя. — Прости, но я же ничего не знаю… Говори, говори!

— Говорить? Хорошо, если тебя не тошнит. Дома у нас все было. Отец зарабатывал очень хорошо, у него была служебная машина, правда, личной не было… Он ездил в загранкомандировки, привозил шмотье… Мне и ей тоже. А она в этом шмотье принимала мужиков. Пойми, она занималась этим просто так… Из любви к этому делу. Ей надо было все больше любовников, все чаще их менять. Когда-то я выучил такое стихотворение:

Дима читал эти стихи с каким-то застывшим, издевательским выражением на лице, и Катя слушала его, не шелохнувшись.

— Это Ювенал писал о Мессалине, супруге императора Клавдия, — пояснил он. — Немножко экзотично это звучит, зато прекрасно передает характер моей матери. Зачем ей это было нужно? Нормального ответа не было. Я теперь понимаю, что она была больна. Есть такая болезнь — бешенство матки. И Мессалина ею страдала, и моя мать — тоже. В какой-то мере они были супругами императоров, то есть моя мать тоже ни в чем не нуждалась, и многие женщины позавидовали бы ее материальному положению. Она не работала. У нее все было — квартира, муж, сын, любые тряпки. Но она, видишь ли, не могла жить без грязи. Купалась в ней, хотя понимала, что все ее осуждают. Странное дело — при всех своих прекрасных качествах она еще была и стыдлива… Ужасно боялась, что кто-то плохо про нее скажет… Скрывала этот свой порок, насколько могла. Но конечно, те мужчины, которые с ней были, не молчали… О ней шли самые чудовищные сплетни. Кто-то начал намекать отцу на работе, что моральный облик его супруги… Отец сгорал от стыда. У него пошли припадки — один за другим, сплошной чередой… Потом его увезли в больницу. Там он умер. Я повторю, что тогда я учился в шестом классе… В тот день, когда его хоронили, я почему-то твердил эти стихи про себя… Я их выучил, когда случайно нашел у Ювенала. Мне показалось таким совпадением, что две женщины, разделенные тысячелетиями, ведут себя так одинаково. Впрочем, все это не важно. Мы стали жить с матерью. Для меня это был ад. Я старался меньше бывать дома… Пытался не замечать их всех… Но это мне все равно не удалось бы: то и дело встречал в коридоре какого-то мужика в халате моего отца. Он шел в ванную мыться, — этот мужик… Всегда разный. Один раз я кинулся на такого посетителя и стал срывать с него халат. Он меня ударил. Выбежала мать, голая. На бедрах у нее было размазано что-то белое… Я знал, что это такое, Я ударил мать по лицу. Она зарыдала и стала меня ловить, уж не знаю зачем… Хотела побить, что ли… Или обнять. Кто ее поймет! Я убежал из дому.

Дима налил себе пива и предложил Кате. Она согласно кивнула, взяла стакан и снова уставилась на него. Дима пожал плечами — как будто виновато.

— Я никому никогда не рассказывал этого… — Он смотрел на пиво в своем стакане. — Не знаю, почему я тебе все это говорю… Наверное, потом мне придется пожалеть об этом.

— Почему? — мягко спросила Катя. — Ты ведь не думаешь, что я буду кому-то это пересказывать?

— Что ты… Я думаю, что ты меня станешь жалеть. Ах, мол, какой ты был несчастный! Не хочу так. Хочу, чтобы ты любила меня не потому, что мне было плохо. Я хочу, чтобы ты меня любила потому, что любишь. Это возможно?

— Конечно. Но я не буду тебя жалеть, если ты не хочешь. Хотя это трудно будет сделать, признаюсь тебе… Но продолжай!

— Хорошо. Значит, я тогда убежал из дому. Слонялся по улицам. Думал броситься в Москву-реку. Даже такие мысли были. — Дима усмехнулся. — Потом я вдруг разозлился. Почему я должен умирать, а она жить? Почему? Я захотел ее убить… Ты меня осуждаешь?