Наиль Измайлов - Убыр

– Какого самого старшего родственника помнишь? Дедова деда, отцова? Как их звали?

– Бабушка отца Шамсиханур Фасхутдинова. Но она не родная. А, у нас фамилия Измайловы, значит, еще Исмагил был, деда отец, значит. А Марат-абый Усманов – получается, еще Усман был…

Бабка дернулась и резко спросила:

– Какой Марат?

Я помялся и начал, показывая на окно:

– Ну, бедняга, который вон там сейчас…

– Масло в рот, – сказала бабка и опять чуть не ткнула мне пальцем в губы.

Я отдернул голову.

– Прямо стой, не моргай, – сказала бабка, рассматривая меня в упор, как мелкую картинку.

Не отрывая взгляда, нашарила и подняла мою ладонь вместе с ножом на уровень лица. Он потускнел было, но теперь снова вспыхнул мелкими теплыми лучиками. Отсвет мягко скатился по лбу и цепко лег под глаза. Я прищурился. Бабка тоже прищурилась, прицельно. Я тут же наполовину ослеп: по левому глазу скакнул и свалился вбок золотой крюк, за ним другой и третий. Нет, не ослеп, ресницы спасли. На них вспыхивали и гасли толстые слепящие бусы. Правый глаз подсказал, что рисунок начал вращаться, как у бабки вокруг зрачков, но что-то я ни фига не понимал уже, что вижу. Пол под ногами зашатался. Я поспешно встал в правильную стойку.

– Смирно стой, – повторила бабка, кажется не отрывая от меня прищура.

Я застыл как мог. Глаза не жгло, но грело – и каждая вспышка отталкивала всю голову.

Бабка чуть повела мою руку вперед и назад. Яркий отсвет должен был, по идее, уйти с глаза, но не ушел, а растекся на правый глаз. Бабка опять повела ладонью, и тут под носом у меня зачесалось и сразу засвербело повыше. Я несколько раз шмыгнул, сдерживаясь, сморщился, чихнул, запоздало испугался, что мог на нож напороться, и смущенно засмеялся.

Нож погас. Перед глазами, конечно, еще плыли спутанные узоры, как свежая роспись бригады сварщиков на трубе.

Бабка, почти не видная на фоне этого праздника, продолжала смотреть мне в лицо. Отвернулась и снова направилась к двери.

– Бабуль, – сказал я, – вы куда?

– Ложись спать, – сказала она, остановившись, но не оборачиваясь.

– Как? – удивился я. – Вы же… Вы же сказали, что меня ждали. Для чего?

– Я не тебя ждала.

– А кого?

Она не ответила. Ну и ладно, подумал я, но спохватился:

– А нож?

– Это не твой нож.

Я не успел оскорбиться. Она продолжила:

– Ты никто. И ждать мне нечего.

– А отец?

Бабка обернулась наконец. И спокойно пообещала:

– Ты будешь его вспоминать.

– Больно будет, – предупредила бабка, водя пальцем поверх ножа, лежавшего на черном от ветхости столике.

– Хорошо, – сказал я, украдкой растирая внезапно заледеневшие ладони.

– Очень больно будет.

Я пожал плечами.

– Ты готов? – не унималась бабка.

Я кивнул.

– Словами скажи.

– Да.

– Полностью скажи.

Вот еще одна классная на мою голову, с досадой подумал я и сказал:

– Да, я готов.

Ни фига я не был готов. Но что оставалось?

Бичура чавкала в давешней комнатушке, Дилька спала на полатях через две стенки, а мы сидели в непонятном зале, слишком длинном и узком – для деревенской комнаты вообще и особенно для деревенской комнаты небольшого дома. Сильно пахло травой, цветами и тревогой, но это, похоже, от меня. В стенах вместо окон были ниши, заставленные деревянными и чугунными выкрутасами сложной формы и непонятного назначения. Поверх этих выкрутасов бабка поставила по лампе – не электрической и не керосиновой, а масляной, что ли: внизу глиняная плошка, сверху стеклянный пузырь с дыркой, внутри низкий плоский огонек. Огоньки почти не шевелились, но почему-то тени медленно кружили по комнатке, накладываясь друг на друга и кидая то на меня, то на бабку почти черные многоугольники, которые тут же испарялись очередным оранжевым просверком.

Почему-то я сразу поверил бабке. Глупость, да? Здоровый пацан, городской, не дебил поверил чокнутой деревенской старушке – даже не деревенской, а лесной, – которая считала себя бабкой-ёжкой, а сама небось от трамвая, как от шайтана, шарахнулась бы и ни слова по-русски не знала.

Но не в трамваях же дело и не в языке. Хотя и в языке тоже.

Она мне так и сказала: ты не наш. Ты татарский еле знаешь, а язык – это qoral [24]. Вот что морское вспомнить не мог.

Бабка сказала: оружие строит страну, учит народ и убивает человека. Если ты умрешь – кому легче? А если родишься ненужным – тем более.

Я и возмутиться не успел – она продолжила: я учила тому, что знаю, тех, про кого знаю. А кто ты, я не знаю. А вдруг ты tutçaqçı [25]? И что ты будешь делать? Я вслепую двести… давно не учу.

– Бабуль, кто ты? – спросил я тут, забыв про возмущение.

Как тут возмущаться и как не спросить. Двести, учит кого-то, язык у нее оружие.

И бабка рассказала, кто она. Не потому, что такая откровенная, и не потому, что я такой красавчик, перед которым любой душу отворит. Просто бабка давно никому ничего не рассказывала. Разве что коту. Но кот все-таки не считается.

Я не кот, но половины слов не понимал. Особенно поначалу, когда она говорила простыми, короткими, но будто переделанными словами или с акцентом. Начала, допустим: Üzä kök täñri asra yağiz yär qılıntuqda [26]. Это я более-менее понимал – какая-то ритуальная форма вроде «Давным-давно, в далекой-далекой галактике», осталось понять, что такое тенгри [27]. А фразы наподобие «Erdemlig bolsar bodun isrik jörümedi» [28]вообще в тупик ставили – ну да, если пьяный, то бодун, но разве это татарское слово? Многие слова звучали вообще не по-татарски. Смешно звучали. Мне было не до смеха. Я, скрючившись от напряжения, пытался уловить общий смысл.

В общем, раньше таких бабок много было. Десятки, может, даже сотни – так, чтобы в каждом районе, до того уезде, вилаете, округе, иле или яке была своя ученая бабка, которая умела делать из мальчиков мужчин. Не в том смысле, в каком принято говорить и ржать, а в племенном, что ли. Не помню, как это называется, – иностранное слово, по телику слышал в программе про тропические острова. А по-татарски так и было: «мужчиной делать». Два или три раза в год из городков, деревень и стойбищ в лесную избу приходила толпа ребят, которая жила здесь несколько дней или недель. А домой возвращался уже не пацан, а специалист – лучник, знахарь, кузнец или скорняк. Каждый из них учился ремеслу с младенчества и умел практически все – но настоящим мастером, полностью отданным делу, парень становился после стажировки у бабки. Которую и называли däw äni — бабушка, а дословно «большая мать». Только сначала däw значило не «большой», а «див», diyü, демон из сказки.

Что бабка со стажерами делала, как, группой или поодиночке, бабка не сказала, а я и не спрашивал. Меня и без того пришибло. Лучником со стойбищем, например.