Андрей Рубанов - Живая земля

– Смелей, – презрительно загудело из мрака. – Откиньте занавес и проходите. Тут у меня тронная. Тут я смотрю на мой город.

По лицу Дениса ударило пыльной плотной портьерой, – дальше открылся второй зал, столь же просторный. Две из четырех стен были прозрачны, в изжелта-ртутном свете луны видно было массивное, стоявшее в центре зала кресло – единственный предмет мебели и вообще единственный предмет в огромном помещении.

– Сюда, – велел Постник. – Как вам панорама?

Денис не первый раз видел Москву с высоты сотого этажа. Студеникин был серьезный и осторожный человек, он трижды водил друга в тренировочные походы, прежде чем взять на реальное дело. Но тренировались они – как и все прочие новички в команде Глеба – только в башне «Владимир Мономах». В старые времена купить квартиру в «Мономахе» – элитном жилом комплексе с десятибалльным уровнем комфорта – считал своим долгом каждый российский миллионер; в период искоренения эту башню выше шестидесятого уровня разграбили дочиста, после чего подожгли; безотказные пожарные системы китайского производства почему-то отказали, и «Мономах» пылал почти два месяца; ждали обрушения и даже пытались инициировать его, расстреливая гнездо продажных толстосумов из гаубиц, однако гнездо устояло; теперь жить в «Мономахе» и вообще долго находиться меж обугленных стен было невозможно, дом обезлюдел полностью и двадцать лет вонзался в московское небо, как ржавый штык-нож, самый большой в истории памятник беспощадному и бессмысленному русскому бунту; именно с его крыши Денис впервые увидел весь город. Бесконечную – от горизонта до горизонта – россыпь желтых и белых огней, в одних местах гуще, в других – реже. Не столько было звезд на небе, сколько огней в ночной Москве.

– Как солнце начнет садиться, – произнес Постник, – так я сюда прихожу и смотрю. Думаю. Или не думаю. Если есть, на что смотреть – то лучше не думать, а просто смотреть.

– Патруля не боишься? – спросил Глеб.

Постник засмеялся.

– Патруля? Вертолетов, что ли? Эх ты, смешной мальчик. Я в этой квартире двадцать семь лет живу. Это стекло при мне ставили. Я сам его заказывал и оплачивал. Цена ему была – двести тысяч конвертируемых юаней. Между нами, это вообще не стекло. Особая пленка, нанополимер седьмого поколения. Из нее купола делают.

– Да, – произнес Глеб. – Как в Сибири, над Новой Москвой.

– Эта пленка и тот купол – из одного и того же материала. Как и купола на Луне. Пленка не пропускает наружу никаких волн. Ни световых, ни звуковых колебаний, ни электромагнитных. Мы тут можем дискотеку устроить или, наоборот, перестрелку, и никто ничего не заметит, никакая аппаратура не поймает сигнала. По научному это называется – двусторонняя избирательная проницаемость. Кислород и азот проходят, а углекислый газ задерживается. И тяжелые металлы. И всякие микробы. И вредные примеси. И жесткое излучение. Пули застревают, но можно, например, устроить так, что вода будет проходить… Опять же – очищенная от всякой дряни. Чудо-материал, за него девять нобелевских премий дали. Ничего не весит, не горит – не тонет. В мире его называют «шанхайское одеяло», в русской армии – «китайская портянка», в Штатах – «Энджи-дабл-ю». The New Great Wall. Можете потрогать.

– Не будем трогать, – сказал Глеб. – Верим на слово. Ты обещал обсудить дела.

– Обсудим, – вяло произнес бородатый человек и устроился полулежа. – Не спеши, дурень. Насладись. Как я наслаждаюсь. Я всех вижу, меня – никто. Про Постника никто не знает, а Постник – самый важный человек в этом городе. Постник протягивает руки, – тут Постник протянул руки, – делает вот так, – он сложил обе ладони ковшом, – и держит всю Москву в ладонях. Гиперполис, Третий Рим, столица столиц – в его полной власти… Постник может все изменить, капнув обычной водичкой из пипеточки… Чего молчите?

– Слушаем, – произнес Студеникин.

Старик игриво хихикнул.

– Ты думаешь, я обычный сумасшедший. Засел на сотом уровне и дрочит на панораму. Знаешь, в прошлом веке, во времена Путина, хороший вид из окна добавлял семьдесят процентов к стоимости жилья. И уже тогда жить выше других было престижно. Типа черненькие внизу, беленькие наверху. А когда трава поперла, все вообще с ума посходили. Я пацанчиком был, все помню. За хату на семидесятых душу продавали и жопу подставляли, а бывало – и то и другое сразу… Никто не понимал, что везде одно и то же. А я понимал. Я смотрел и смеялся. Потому что быстро понял, что везде одно и то же. Мир так устроен. Вчера черненькие были внизу, а беленькие – наверху, и все кричали: «Правильно, так надо жить, и никак иначе, а кто по-другому живет – тот враг и гад!» Теоретики обосновывали, философы умничали, писатели заряжали правду-матку. Детей учили: лучший путь – это наверх. Потом – хуяк, бля! – все переворачивается! – Бородатый безумец громко хлопнул ладонью по подлокотнику. – То же самое, только наоборот! Черненькие наверху, беленькие внизу! Наверху все обоссано, сожжено и стекла выбиты, а внизу – живая земля, травка, палисаднички и магазинчики. А вокруг тот же самый шум, аплодисменты: «Как было раньше – неправильно, а истинно правильно – как сейчас, и всегда так должно быть». И опять те же самые теоретики обосновывают, те же философы втирают истину, те же писатели строчат пламенные книжки, наизнанку выворачивают, как рукав…

– И где же тогда правда? – спросил Глеб и посмотрел на часы.

– Правда? – Постник встал. – Твоя – не знаю. А моя – здесь, за стеной. В алтарном зале.

Надоел, раздраженно подумал Денис. Что у него там, в алтарном зале? Надувная женщина? Фотография погибшего сына? Или все проще: сундук с золотом? Волосатый идиот швыряет деньги не считая. А в алтарном зале у него понятно что. Сейф. Или даже не сейф, а вся комната забита наличными, до потолка. Говорят, во времена погромов в пентхаусах находили такие комнаты. И денежную реформу устроили именно из-за того, что слишком много награбленной наличности попало в руки населения.

– Благодарю за ответ, – сказал Глеб, – и за приглашение. А теперь нам надо вниз.

Денис вздохнул и переступил с ноги на ногу.

– Вниз… – повторил бородатый безумец, и голос его претерпел обратную метаморфозу, стал высоким, жалобным, с трещиной. – Погодите. Посидите еще. Пять минут, а? Жалко, что ли? Не пожрали, не выпили, беседу не поддержали… Я вам и то и это, а вы не хотите с человеком пообщаться. Что вы за люди? Совсем вы там, внизу, очерствели. Не умеете по-людски… Неужели не видно по мне, что я, бля, в людей влюблен? Неужели не понятно, что я устал? Я восемнадцать лет вашу судьбу храню, пыль сдуваю, с ума схожу? Восемнадцать лет по живой земле не бегал, в речке не купался, женской коленки не трогал…